При столь ничтожной потребности в языковом общении трудно рассчитывать на быстрые успехи в изучении преемственности. Впрочем, Уошо сама, без помощи людей обучила своего приемного сына многим словам языка жестов. Исследователи ничего другого и не ожидали, так как было замечено, что и взрослые обезьяны способны усвоить смысл адресованных им знаков и даже сами начинают их использовать. По окончании курса обучения Уошо перевели в большую колонию шимпанзе, незнакомых с амсленом. На первых порах ученая обезьяна тщетно пыталась «заговаривать» со своими необразованными товарищами и в конце концов завела себе друга, которому сумела объяснить, что означает знак «подойти обнять», и он не только охотно выполнял обращенную к нему просьбу, но и сам часто пользовался магическим сигналом.

Что еще можно сказать о языке обезьян? Совершенно неожиданно оказалось, что они способны ругаться. Самое интересное, что программы обучения этого не предусматривали, инициативу проявляли сами обезьяны. И уж совсем фантастично, что из своего репертуара шимпанзе в качестве бранных выбирают одно и то же слово «грязный».

Обезьяны могут усвоить двойной смысл некоторых слов. Маленький Элли отлично знал, что такое орех. Кроме того, он неоднократно «слышал», как экспериментаторы, говоря о нем, называли его «трудным орешком». Элли как-то сумел догадаться, что имели в виду люди.

Язык жестов оказался для обезьян достаточно удобным, но ученые часто ищут и другие формы языкового общения. В частности, одну из них удалось обучить языку фишек. Слова здесь представляли собой пластмассовые жетоны, означающие названия предметов, действий или явлений. Обезьяна раскладывала слова-фишки в строго определенной последовательности и в таком же виде получала вопросы и ответы экспериментаторов. Естественно, язык фишек менее удобен, чем амслен. Он не годится для изучения общения между матерью и ребенком. Ведь не будет же шимпанзе, отправляясь на прогулку, брать с собой мешок с фишками. Но есть здесь и определенные преимущества. Начатки языка фишек способны усваивать и другие животные, чья конструкция тела не позволяет производить жесты амслена. Поэтому его удобно использовать для сравнительного изучения лингвистических способностей различных животных.

Не будем дальше углубляться в обсуждение вопроса, насколько обезьяний язык близок к человеческому. Он важен лишь для западных идеалистически настроенных психологов, скованных представлениями о божественном происхождении человека или, во всяком случае, верящих в существование неодолимой пропасти между человеком и обезьяной и стремящихся во что бы то ни стало доказать существование такого рубежа. А его нет и быть не может. Мы связаны с животными общностью происхождения и, как справедливо заметил свыше 100 лет назад Ф. Энгельс, «нам общи с животными все виды психической деятельности…». Язык человеку не достался в дар, он возник и получил развитие в процессе эволюции наших предков, человекообразных существ. Однако, овладев языком, мы сделали громадный шаг вперед и действительно в своем психическом развитии далеко обогнали животных, так как для нас язык не только средство коммуникации, но, что еще более важно, основа мыслительной деятельности, позволившая на новом, неизмеримо более высоком уровне осуществлять анализ окружающей среды, обрабатывать, накапливать, хранить и передавать из поколения в поколение собранную по крупицам информацию, используя ее для преобразования окружающего мира.

В двух предыдущих главах мы познакомились с процессом совершенствования психических способностей животных в ходе исторического развития организмов от простейших существ до человекообразных обезьян. Отдельно было рассказано об одной из высших форм психической деятельности – коммуникационных системах животных и о том, чем они отличаются от речевого общения человека. Теперь пора вернуться к человеческому мозгу, чтобы посмотреть, как организованы здесь высшие психические функции. Для этого целесообразно вернуться в XVII век к Декарту, чье имя и в наши дни нейрофизиологи упоминают с особым уважением.

Французский естествоиспытатель и философ Рене Декарт начал свою научную деятельность в Париже. Однако католическая Франция не могла гарантировать безопасность свободомыслящему ученому. Даже Сорбонна не была для этого достаточно надежным местом. Работая здесь, постоянно приходилось оглядываться на богословов, опасаясь быть обвиненным в ереси.

Декарт переезжает в протестантскую Голландию. Там в тиши уединения он создал свои основные философские труды. Но кальвинизм, об этом уже говорилось, был не менее ортодоксальным христианским вероучением, а протестантские богословы оказались не демократичнее католических. Они единодушно ополчились против ученого. Декарта приводила в ужас перспектива подвергнуться унижению, перспектива вынужденного отречения от основных положений своего учения, и он с радостью принимает приглашение шведской королевы переехать в не столь фанатически религиозную Скандинавию.

Увлечение точными науками сделало Декарта родоначальником биокибернетики. Он проповедовал мысль о том, что биология всего лишь усложненная физика, а все организмы – сложные механизмы. Растения – великолепно сконструированные машины, животные – блестяще сооруженные и эффективно действующие автоматы. Эти машины приводятся в действие специфическим фактором, которым не одарены неорганические тела – животными духами, вполне материальной субстанцией, без которой работа живого автомата немыслима.

Широкая эрудиция, обширные знания в области анатомии и физиологии позволили Декарту в самых общих чертах представить механизм рефлекторного акта, предсказать существование дуги рефлекса. Конечно, рефлекторный механизм в его изложении выглядел по меньшей мере фантастично, но по тем временам это было несомненно всплеском передовой научной мысли. Декарт полагал, что внутри нерва находятся нити, идущие в определенные районы мозга, дергая за которые можно управлять его работой. Когда на органы чувств действуют соответствующие раздражители, нити натягиваются, тянут за определенные части мозга, открывая поры на его внутренней поверхности. «Животные духи» через эти поры проникают в нервы, идущие к мышцам, и механизм рефлекса приводится в действие. Просто и, несомненно, материалистично.

Человеческое тело, все что связано в нем с анатомией и физиологией, является, по Декарту, таким же автоматом, как и организм животных. Но люди в его представлении наделены помимо всего прочего еще нематериальной душой, представляющей для нас источник сознания, разума, воли, членораздельной речи. Она, как нераскатанное тесто, аморфна и однородна – из любого куска можно выпечь отличный кулич.

Декарт несомненно имел инженерный склад ума. Обдумывая возможные механизмы управления работой живых автоматов, он пытался угадать конструкцию командного пункта и его дислокацию в мозгу. Представляя все физиологические механизмы весьма конкретно, он, по-видимому, первый обратил внимание на одно обстоятельство, которое предыдущими исследователями не осознавалось. Как бы ни был устроен штаб верховного главнокомандования, верховный главнокомандующий должен быть один. А где может находиться его ставка? В большом и сложном мозгу человека оказалось трудно найти для нее подходящее место. Большие полушария, например, для этого не годились, так же как и полушария мозжечка. Даже нематериальную душу Декарт не мог представить одновременно находящейся в двух местах, но поместить ее в одно из полушарий тоже нельзя. Как объяснить тогда предназначение второй половины симметричного органа? Как представить работу штаба, расположенного где-то сбоку, на периферии? Из такого места вряд ли удобно управлять своими подчиненными и сноситься с ними.

После тщательного взвешивания всех за и против Декарт выбрал шишковидную железу, крохотный малозаметный мозговой придаток, действительно бункер командующего, а не дворец, зато орган непарный, да к тому же расположенный так удачно, что оттуда до любых мозговых окраин примерно одинаковое расстояние.