Нет, не все. Каким образом мой нос оказался в свернувшемся кольцами носке, а правый большой палец с мозолью на его месте — вот это я никак не мог объяснить.

После всего пережитого у меня даже не осталось сил отдаться надлежащему отчаянию. Машинально я натянул носок на нос, а сверху ботинок, после чего совершенно апатично побрел в направлении сниго-станции. В пути я неоднократно чихал, наверно, в ноздрю попали шерстинки. К неприятному запаху в своем носке я уже давно привык, это было не самое страшное.

На сниго-станции меня опять встретила взрезанная дыня, у которой невидимая рука отхватила ломоть. С опущенной головой поведал я о своем несчастье.

— Успокойтесь, высокочтимый земной гость, это типичный случай подснигания. Мы это — раз, два, три — приведем в порядок. Только перед этим надо уладить некоторые незначительные формальности, — сообщил альдебаранит с ослепительной улыбкой, и моя подавленность улетучилась, уступая место надежде на скорое восстановление моей обычной внешности.

Подснигание? Об этом что-то рассказывал тот, первый, альдебаранит.

Проклятье! Значит, именно своей неистребимой забывчивости обязан я тем, что при ходьбе загребал не ногами, а своим неуклюжим носом.

Альдебаранский человечек подвинул ко мне чересчур пухлую, по моим представлениям, стопу формуляров и попросил меня поточнее их заполнить. Возня с бумажками издавна претила мне, и перспектива убить целый вечер на это занятие немного приглушила мой вспыхнувший было оптимизм.

Тут требовалось перечислить обычные данные о моей личности в четырех экземплярах, составить прошение на дозированное подснигание с двумя копиями, обрисовать состояние здоровья и перенесенные болезни за последние три года и — сие было важнейшим — детально описать процессы, происходившие во время снигания. Последний формуляр — в пяти экземплярах.

Пока я писал все это с нарастающей тошнотой, в моей левой ноздре зачесалось. Я потер ногой об икру другой ноги, но это ничего не дало.

— А-апчхи! — прогремело под столом. При этом мое тело так сотряслось, что ручка прокатилась по последнему формуляру, оставив отчетливый зигзаг на бумаге. Сперва я хотел попросить новый бланк, но потом сказал себе: чушь, тут каллиграфию никто и в грош не ставит.

С формулярами под мышкой я пошел в соседнюю комнату. Работавший там альдебаранит тщательно изучил мои данные и с многообещающей улыбкой вложил в мою руку четыре следующие бумаги.

— Прошу вас, дорогой землянин, будьте так добры, изложите на бумаге как можно подробнее ваш жизненный путь.

— Да к чему вам мой жизненный путь? — спросил я, энергично борясь с недружелюбным тоном, который угрожал окрасить мой голос.

— Для картотеки, добрый друг, для картотеки. К сожалению, это неизбежно, к моему большому сожалению.

Копировальной бумаги у альдебаранитов, к удивлению, не водилось, и потому я должен был, как и в первый раз, каждый лист неоднократно переписывать.

Сравнение с Венгрией казалось мне теперь односторонним; я чувствовал у альдебаранитов налет прусского бюрократизма.

Но вы ошибетесь, если решите, что затем наконец-то началось мое надснигание. Ничуть не бывало! Этажом выше меня принял третий альдебаранский чиновник, ведающий сниганием, который с хорошо поставленной и постепенно пробуждавшей мою желчь дружественностью осведомился о моем молекулярном строении. Но чтобы он не рассчитывал здесь ни на какой успех, я обрадованно сообщил ему, что ничего не знаю об этом и, следовательно, ничего не могу заполнять.

Мое ребячье торжество длилось весьма недолго. Озабоченное лицо “дыни”, в которой уже не было никакого надреза, подсказало мне, что близятся новые неприятности.

— Так, так… Значит, никакого молекулярного строения… Как может такое быть, уважаемый гость? — спросил он необычайно серьезно.

Я, конечно, ничего не подозревал, как Антей, собиравшийся позавтракать хомяком.

Его объяснение гремело у меня в ушах как трубы Иерихона. Молекулярное строение должно определяться перед каждым сниганием, чтобы могла быть осуществлена своевременная и направленная корректировка нередко возникающих при этом способе передвижения подснигающих эффектов, нарушений на сниго-отрезке или дефектов в снигательных механизмах и обусловленных этим уродств. И совсем непонятна халатность коллег в альдебаранском центре снигания — как это они могли забыть об этом.

— Да, теперь остается только одно, мы должны отважиться на слепое снигание, — завершил он свои выкладки. Потом он еще перелистал мои отчеты и заметил: — В общем, вы в своем понятном волнении забыли прижать правое ухо к стабилизирующему столбу… Да, теперь нам надо попробовать компенсировать ущерб подобной же ошибкой.

Его вечные: “Да, нам остается… Да, мы должны… Да, можно… Да, было бы лучше…” — давили на меня как кошмар. Но в конце концов это дело далеко не каждого — чихать ногой, так что я на все согласился, что он предлагал.

И вот я снова стою на коленях в сниго-камере, обвив руками столб и тщательно следя за тем, чтобы правым ухом не приблизиться к стабилизатору. Впервые я занял без осложнений место у прибора, не считая небольшого недомогания. Теперь у меня было состояние, как у пациента, которому дантист говорит: “Откройте рот, пожалуйста!”

Сначала снова появилась слониха, чтобы удобно устроиться на моем черепе. Затем пришел на свидание бегемот с излишками веса минимум в пять центнеров, мой позвоночник трещал, и я орал. Как и положено,

Когда люк открылся, я в первую очередь закричал, чтобы мне дали зеркало. Уже проинформированный дынеголовый на планете Альдебаран спешно притащил большую хромированную пластину и виновато спрятался за ней. Только ручки были видны справа и слева.

Сперва я заметил, что хромаю. Моя левая рука хлопала при каждом шаге о землю. Нос вместе с ботинком и находившейся в нем же ногой свисал с левого плеча.

Над моими дрожащими от ярости губами поблескивал обломанный ноготь большого пальца…

Последовавшее вслед за этим подснигание поменяло правую ногу на правую руку, так что из камеры я вынужден был ползти.