— Не знаю, чья она, — сказала Фрида, — но здесь она уже много лет. Не совсем чистая. А теперь, малыш, спи и на несколько часов забудь про свою мелодию. Утром я приготовлю тебе кашу на завтрак.

Она потрепала Найэла по щеке, поцеловала и ушла из гостиной к себе в комнату. Через закрытую дверь он слышал, как она напевает его мелодию.

Он разделся, натянул пижаму, забрался под ворох одежды и, вытянувшись на диване, уперся ногами в подлокотник. Он согнул ноги, вздохнул и выключил лампу. Пружины, выступавшие в середине дивана, царапали спину, но он не обращал на это внимания. Куда хуже было то, что он не мог заснуть. Никогда в жизни не испытывал он такой бессонницы. Сочиненная им мелодия непрерывно звучала у него в ушах и никак не хотела уходить. Как мило, что Фрида обещала записать ее, но он не представлял себе, как это можно сделать, если утром ему надо возвращаться в школу. Школа… О Боже! Что за пустая трата времени. Пустая трата сил. Он ничему там не научился. Заканчивая последний семестр, по знаниям он не ушел дальше первого. В школе до него никому нет дела, им совершенно безразлично — жив он или умер. Интересно, подумал он, Папа и Селия уже вернулись домой? А Мария? Если Мария и вернулась, то вряд ли станет интересоваться, где он. Ей и без того есть о чем думать. Впереди ее ожидает столько дней и недель, и все они сулят радость и веселье. Недели веселья и приключений для Марии. Недели тоски и унылого однообразия для него.

Найэл повернулся на бок и натянул на уши лоскутное одеяло. Оно пахло чем-то неопределенным, похожим на смолу. Наверное, Фрида душится такими духами. Запах имеет большое значение. Если вам нравится, как от кого-то пахнет, значит, вам нравится и сам человек. Так говорил Папа, а Папа всегда прав.

Огонь в камине угас, и, несмотря на ворох одежды, на диване было холодно, холодно и уныло. Единственное, что в нем было приятного, так это лоскутное одеяло, пахнувшее смолой. Если бы Найэлу удалось забыть обо всем, кроме этого запаха смолы, он бы уснул. Тогда бы его ничто не тревожило. Тогда бы он согрелся. С каждой минутой ему становилось все холоднее, комната погружалась все в большую темноту, в ней становилось все неприветливей, все мрачнее. Словно в гробнице. Словно его погребли в гробнице и низкие своды навсегда сомкнулись над ним. Он скинул с себя ворох одежды, все, кроме лоскутного одеяла, которое прижимал к лицу, отчего запах смолы казался сильнее, чем прежде, нежный, ласкающий.

Найэл встал с дивана и ощупью пошел по темной комнате к двери. Он открыл дверь и остановился на пороге. Он слышал, как Фрида шевельнулась в темноте, повернулась на кровати и спросила:

— В чем дело? Тебе не спится?

Найэл не знал, что ответить. Не знал, почему поднялся с дивана, подошел к двери и открыл ее. Если он скажет, что ему не уснуть, она встанет и даст ему аспирина. Он терпеть не мог аспирин. Принимать его совершенно бесполезно.

— Ни в чем, — сказал он. — Просто… просто там очень одиноко.

Какое-то время она молчала. Казалось, она лежит во тьме и думает. Свет она не зажгла.

Затем она сказала:

— Тогда иди сюда. Я о тебе позабочусь.

И в голосе ее было столько глубины, доброты и отзывчивости… как в тот давний день, когда она подарила ему пачку миндального печенья.

Папа был очень пьян. Теперь, около трех часов ночи, большинство приглашенных разъехались, и за столом оставалось лишь несколько осоловелых женщин и усталых мужчин. Папа уже не был забавен. Он достиг стадии слез. Внешне он совсем не изменился, не коверкал слов, не падал. Он просто плакал. Левой рукой он обнимал за плечи Селию, правой какую-то незнакомую женщину, которой очень хотелось домой.

— Все они ушли и бросили меня, — говорил он, — все, кроме вот этого ребенка. Мария вылетела из гнезда, Найэл вылетел из гнезда, а этот ребенок остался. Она украшение семьи. Я всегда это говорил, говорил еще тогда, когда она трехлетней малышкой бродила по дому, засунув в рот палец, как младенец Самуил. Она украшение семьи.

На лице женщины справа от Папы застыла скука. Она очень хотела домой, но ей никак не удавалось поймать взгляд мужа. Если то был ее муж. Селия не знала. Никто не знал.

— У Марии все в порядке, — сказал Папа. — Она поднимется на самую вершину, в ней достаточно моей крови, чтобы подняться на самую вершину. Вы видели, что произошло сегодня? У Марии все в порядке. Но ей ни до кого нет дела, кроме себя. — По его щекам текли слезы. Он даже не пытался смахнуть их. Он упивался утешительной роскошью горя. — Взгляните на этого мальчика, — продолжал он, — взгляните на Найэла. Он не моя плоть и кровь, но я его вырастил. Чего бы он ни достиг в будущем, все это будет благодаря мне. Он мой приемный сын. И я считаю его своим. Я знаю каждую его мысль. Взгляните на него. Взгляните на этого мальчика. Придет время, и он кое-кого удивит. Но меня ему не удивить. И где же он? Ушел и бросил меня. Ушел, как и Мария. Остался только этот ребенок. Украшение семьи.

Он достал носовой платок и высморкался. Селия видела, как соседка Папы делает отчаянные знаки сидящему напротив мужчине. Она отвела взгляд. Ей было невыносимо тяжело думать, что они могут догадаться, что она заметила жесты этой женщины. Официанты устали и даже не старались скрыть, что им все давно надоело. К столу подошел метрдотель и положил на тарелку перед Папой аккуратно сложенный счет.

— Что это? — спросил Папа. — Кто-то хочет взять у меня автограф? У кого есть карандаш? Есть у кого-нибудь карандаш?

Официант кашлянул. Он старался не смотреть на Селию.

— Это счет, Папа, — шепнула Селия. — Официант хочет, чтобы ты оплатил счет.

Молодой официант, стоявший рядом с метрдотелем, хихикнул. То была агония.

— Право, нам надо идти, — сказала женщина и, встав из-за стола, отодвинула стул. — Прекрасный вечер. Мы получили огромное удовольствие.

Мужчина, сидевший напротив, наконец-то понял. Он тоже встал. Селия догадывалась, что, поскольку Папа пьян, они боятся, как бы им не пришлось разбираться со счетом. Чего доброго, так и будет — поэтому надо срочно уходить.

— Мы все уходим, — сказал Папа. — Оставаться никто не желает. Скоро во всем этом чертовом мире никого не останется. Пока у тебя есть наличные, они тут как тут, но где они, когда ты разорен? Мне придется подписать это. Я не могу заплатить наличными. Придется подписать.

— Все в порядке, сэр, — любезным тоном сказал метрдотель.

— Грандиозный вечер, — сказал Папа. — Грандиозный. Благодарю вас. Благодарю всех. Чудесный ужин. Чудесное обслуживание. Благодарю.

Он поднялся со стула и величавой походкой медленно направился к двери.

— Очаровательный малый, — сказал он Селии. — Просто очаровательный. — Он грациозно поклонился паре, вместе с ним выходившей из зала. — Благодарю вас, что пришли, — сказал он, — мы должны снова встретиться в самое ближайшее время. Это был чудесный вечер.

Мужчина и женщина с удивлением посмотрели на Папу. Они не были из числа его гостей. Селия прошла мимо них; ее голова была высоко поднята, щеки пылали. С шубкой в руках она остановилась в дверях и стала ждать Папу. В гардеробе он провел целую вечность, и Селия подумала, что он никогда не придет. Наконец он появился в пальто, накинутом на плечи наподобие накидки, и в своей оперной шляпе, сдвинутой набок.

— Куда мы идем? — спросил он. — Дают еще один банкет? Мы все встречаемся где-нибудь еще?

Селия заметила, что швейцар старается скрыть улыбку.

— Нет, Папа, — сказала она. — Уже очень поздно. Мы едем домой.

— Как скажешь, дорогая. Как скажешь.

Они вышли на улицу; машина стояла на противоположной стороне. Держа Папу под руку, Селия перевела его через улицу. Кругом лежал снег. Зачем Папа отпустил шофера? Он всегда отпускал его. Нелепая совестливость не позволяла Папе допоздна задерживать шофера, и он отправлял его домой спать. Папа стал шарить в карманах в поисках ключа, но не мог его найти.