– Барон, а тебе еще дело будет. К завтрашнему дню придумай, кто заместо господ верховников моими верными помощниками станет. И, – опять призадумалась государыня, – название какое-нить дать, чтобы (скривилась Анна)… чтобы и напоминания не было о Верховном совете…

– Собственный Ее Императорского Величества Кабинет министров! – выпучивая глаза от усердия, подсказал Остерман.

– Вот-вот, – благожелательно кивнула государыня, пробуя на вкус название. А ведь неплохо назвал! – Пущай и будет Кабинет министров. А в Кабинете том министрами моими станут… – задумалась она, перебирая имена.

– Членов Кабинета министров можно и опосля назначить, – быстренько кивнул барон.

Анна прикрыла глаза. Ох, устала… Прав барон. Коли по уму – нужно бы об этом назавтра подумать-порешать, на свежую голову… Открыв глаза, увидела за спинами своего ненаглядного Андрюшу. Сегодня-то уж и не до него… А вот завтра… А ежели завтра прямо к ним тот же Остерман и припрется? Уж лучше прям щас и отмучиться… К тому же – если кто-то не тот войдет, так кто помешает ей неугодного из оного кабинета выкинуть?

– Ну, ты сам, господин вице-канцлер, президентом Кабинета и станешь… потом… князь Черкасский… (Эх, кого бы там еще, третьим-то? Дядюшку, Василия Федоровича, так он уже стар. Вот этого бы, который Татищев-Рюрикович, но тут бы кого с титулом)… а третьим пусть будет князь Юсупов…

«Юсупов-то родичем моему капралу приходится! – похвалила себя императрица. – А еще надобно из капрала хотя бы капитана сделать!»

Март 1730 г. Москва

Василий Никитич задержался в Кремле дольше обычного. Принимая от заспанного лакея подбитую мехом епанчу, перчатки и треуголку, действительный статский советник вздохнул, припомнив, что еще с утра велел кучеру ехать в псковское имение (рассчитывал, что сам вернется вместе с князем Черкасским, но затребовал из хранилища списки с грамот Земского собора о выборах первого Романова, увлекся, запамятовал и пропустил отъезд князя!). Стало быть, возка на месте не будет. «А извозчиков по сию пору днем с огнем не сыщешь! Придется пешедралом топать», – с грустью подумал Татищев.

Но грусти не грусти, легче не станет. Натянув перчатки и как следует нахлобучив шляпу на парик, Василий Никитич твердо оперся на трость и решил – нешто! В молодости поболе хаживал. Снегопада нет, тропки за день набиты. Может, оно и полезно – пройти по холодку пару верст?

Утешив самого себя, Татищев шел, старательно обходя навозные кучи, отмахиваясь палкой от шавок и редких забулдыг, просивших у барина копеечку. До ворот родной усадьбы оставалось всего ничего – каких-нибудь сотня саженей. Василий Никитич уже предвкушал горячую баню (не дай Бог, не протопили!), как наперерез вышло три мужика. Тати ночные? Чего бы хорошего, а насмотрелся Василий Никитич на убийц да разбойников, когда на Урале был и самолично вешать приказывал. Нет, не тати. Для татей прилично одеты. Пусть того лучше разбойники портов да шуб наберут, а все едино – пропьют-прогуляют да в рванье останутся! А тут – одинаковые армяки, войлочные шапки. Да и усов с бородами не видать. Не иначе, чьи-то дворовые люди. На промысел вышли, пока господина нет? А может, нарочно его поджидали? Если нарочно, так худо дело.

– Долгонько шел-то! – нехорошо улыбнулся один из мужиков, подтверждая худшие опасения.

– Змерзли мы тут, – пожаловался второй, придерживая под мышкой полено и потирая уши. – Третий час торчим, а от тебя никакого вежества.

Третий из разбойников промолчал, но как-то нехорошо прищурился, просовывая руку под полу.

«Вот этого-то и надо первым валить!» – решил Василий Никитич, перехватывая трость в обе руки. По прищуру можно было понять, что тать примеряется – куда кинуть кистень. Это только в песне поется, что «кистенем махнем – караван возьмем!», а уважающий себя бандит кистенем (гасилом, по-простому) махаться не станет, а будет его бить четко и аккуратно.

Будь перед ним обычные разбойники, Татищев не постеснялся бы отдать им кошелек, шубу и все остальное. Не тот у него возраст, чтобы из-за барахла силой да храбростью кичиться. Василий Никитич себя трусом не считал, но удаль лучше на поле боя показывать. Одежда да деньги – дело наживное. Ушел бы домой в одном исподнем, благо недалеко, а уж завтра поставил бы на уши московского полицмейстера, взял бы пару десятков солдат и прошелся по кабакам. Нашел бы злыдней, куда бы они делись? Москва – это тебе не Сибирь. Там как-то пришлось один на один с варнаком – беглым каторжником – встретиться. Правда, у беглеца из оружия был лишь кедровый кол, а у него пистолет.

Дворовые люди, но чьи? Не то Долгоруковых, не то голицынские. Ну да один хрен. Если с тремя, то как-нить да отобьюсь!

Сзади, под чьими-то торопливыми шагами, захрустел наст. Татищев глянул через плечо, пытаясь сосчитать – сколько там, за спиной? «Вот ведь собаки худые!» – ругнулся Василий Никитич, умудрившись разглядеть в сумраке еще три фигуры. Разомкнув «хитрую» трость, привезенную из Данцига, Татищев вытащил из нее упрятанный аршинный клинок и пошел напролом.

Верно, кто бы другой, ловкий в науке фехтования, уложил бы сейчас троих, стоящих на пути, а потом, обернувшись к новой тройке, обратил бы ее в бегство. Лет так двадцать назад, когда Татищев был бравым кавалеристом, рубился со шведской конницей под Лесной да преследовал свейскую же пехоту под Полтавой, может быть, сумел бы дать достойный отпор. И то, будь у него сейчас в руках тяжелый палаш, а не «хитрая» трость с куцей шпажонкой.

Василий Никитич, к своему стыду, за всю жизнь на шпагах ни разу не дрался. Перейдя из кавалерии в артиллерию по приказу Петра Великого (лошадников много, а артиллерийских офицеров – мало), шпагу вытаскивал токмо для того, чтобы махнуть ею и крикнуть: «Заря-жай-с! Цель-с! Пли!» До рукопашного боя дело ни разу не доходило. А коли бы дошло, так не дожил бы капитан до чинов высоких. А дуэлии, на которых в Просвещенной Европе кавалеры друг дружку шпагами тычут, на Руси-матушке как-то не прижились. У нас – кулаком по морде да сапогом под зад! А кто не поймет, тому поленом промеж глаз.

Посему действительный статский советник Василий Никитич Татищев поступил просто – гаркнув: «Расступись, волки безродные!», махнул клинком перед одним из татей, заставляя его попятиться, проткнул армяк у второго, а третьего, уже достававшего кистень, оглоушил тростью-ножнами. Вбив тело в намечающийся просвет, Василий Никитич рванулся к родным воротам. И добежал бы, кабы не подвела замерзшая куча конских яблок и ботфорты не по размеру (зима, чай, а в валенках во дворец являться неприлично!).

Запнувшись, Татищев упал навзничь, а убивцы немедленно подскочили к нему и с наслаждением принялись пинать его бренное тело, натужно кхекая и переговариваясь:

– Дай я его сам убью!

– Мне дай! Ну дайте пнуть-то разок!

– Погодь, я его кистенем…

– Успеешь еще…

Перекатываясь под ударами, Василий Никитич уже не надеялся остаться в живых, а жалел лишь, что умрет так нелепо – не на поле боя, не в постели и даже не на плахе – забьет его до смерти холопье отродье. От лютой обиды на жизнь действительный статский советник едва не зарыдал, но сдержался. Негоже это – потомку Рюрика рыдать перед татями!

– Эй, мужики, а вы че тут делаете? – донесся до ушей Татищева уверенный молодой басок, вселяя надежду.

– Пошел вон, щенок, а не то и тебе накатим, – лениво отозвался один из татей, останавливаясь на миг.

Василий Никитич, задыхавшийся от боли, воспрял было, но сник, поняв, что незнакомец один. Но того, судя по всему, численное превосходство татей не смутило.

– Толпой, да на одного, – насмешливо произнес басок. – Молодец, грят, супротив овец, а на молодца – да сам овца. Ну, кто тут самый смелый?

А дальше Василий Никитич услышал лишь аханье, удары, душераздирающие вопли и говорок: «Ах ты, паскуда… Ну-кась, не балуй… Ножичек, говорю, выкинь, а не то хуже будет… Щас вставлю его тебе в задницу, будешь кормой вилять, как портовая курва! Куда побег-то, тюлень мартовский?»