– Тебе, Анна Ивановна, в Курляндию дорога свободна. Возвращайся с Богом, а остальным – царская милость… – продолжал между тем канцлер.

– Давай-ка, господин канцлер, иди отседова, – посоветовал Митрофан, позволявший себе то, что другим не дозволялось. – Мы щас стрелять начнем.

– Митрофан, не тебя ли я слышу? – удивленно спросил канцлер, словно только что узнавший голос старого солдата. – Ты же за государя Петра Алексеича кровь проливал! Неужто не хочешь дщерь Петрову на престоле увидеть?

– Иди, иди, Гаврила Иваныч, – отозвался сержант. – Иначе – сам тебя пристрелю. Петр Алексеич в гробу бы перевернулся, узнав, что ты присяге изменил.

– Ну, как знаете, – пожал плечами канцлер и развернулся.

Наверное, у кого-то из гвардейцев мелькнула мысль – а не взять бы да не свести бы Анну с Лизаветой? Пущай бы выясняли, кто из них настоящая царица, а кто самозваная. Анна Ивановна, конечно же, подороднее будет. Уж коли врежет ручищей своей – так и врежет! Зато – Лизавета Петровна помоложе да поувертливее. Да и силой, верно, Господь не обидел. Что батюшка, что матушка чудеса творили![40] Любопытственно было бы глянуть, как будут драться две самые знатные на Руси особы? Как-то по-царски али как простые бабы, когда волосы в клочья и царапины во всю морду? Посмотрели бы, посмеялись. Зато – стрелять бы ни в кого не пришлось!

Нет, скорее всего, такая мысль в голову никому не пришла. Да и где это видано, чтобы цари сами за власть сражались? На то и нужны солдаты, чтобы за царскую кровь свою проливать.

Кажется, без кровопролития не обойтись. Головкин дошел до мятежников, и вся троица ушла под прикрытие гвардейцев. Семеновцы строились в шеренги, а офицеры отдавали команды: «Ружь-я тов-сь! Ску-си патрон! За-ря-жай!»

Недалеко было до «Цельсь!», а за ней и «Пли!», но тут что-то изменилось. Раздвигая спины гвардейцев грудью коня, из рядов семеновцев выехал всадник. Верно, очень сильно спешил – даже шляпу не надел. Без шубы, без епанчи, в одном только мундире. Зато – мундир тот был с золотым шитьем и украшен лентами обоих русских орденов.

– Михал Михалыч! Фельдмаршал! – восторженный шепоток прокатился по шеренгам Семеновского полка и эхом ударил по преображенцам и кавалергардии.

В отличие от Головкина, коего фельдмаршал был немногим младше, Михаил Михайлович легко спрыгнул с седла. Заметно хромая на правую ногу («память» о взятии Шлиссельбурга), Голицын прошел вперед, четко развернулся через левое плечо и встал перед строем, уже готовым взять оружие наизготовку.

Михаил Михайлович не стал орать, призывая к порядку, и угрожать. Старый генерал-фельдмаршал и шеф Семеновского полка сказал тихо и просто:

– Будете стрелять – стреляйте вначале в меня…

Голицын стоял, а ветер шевелил его седые волосы. Офицеры тупили глаза в землю, а солдаты, безо всякой команды, ставили ружья к ноге. Михал Михалыч, оглядев своих воинов, кивнул офицерам:

– Бунтовщиков – под арест. Остальным – сложить оружие и – на колени…

Когда из глубины строя были вытащены Головкин, Ягужинский и цесаревна, фельдмаршал только горестно покачал головой:

– Вот от кого от кого, а от вас-то я никак не ожидал. Ну ладно, Лизавета Петровна-то по молодости да по глупости. Но вы-то, старые дураки! Гаврила Иванович, Павел Иваныч… Вы что сотворили-то?

– Мы, Михаил Михайлович, хотели законную правительницу на престол возвести! – гордо заявил Ягужинский, от которого попахивало водкой. (Впрочем, было бы удивительно, если бы от него пахло чем-то иным…)

– Павел Иванович, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – махнул фельдмаршал рукой. Увидев, что канцлер хочет что-то сказать, перевел взгляд на него: – Ты, Гаврила Иваныч, бумажками здесь не маши. Полушка ей цена! Все знают, что завещание под диктовку Меншикова писано[41]. Да уж коли бы тряс, так не сейчас, а в январе, когда с престолонаследием решали.

Фельдмаршал кивнул, и Головкина с Ягужинским, лишив оружия, поставили на колени рядом с семеновцами. Елизавете, из уважения к ее покойному батюшке (а может, из-за белого платья?), разрешили остаться на ногах.

– Эх, князь Михайло, – укоризненно сказала Елизавета. – Что же ты всех нас погубил?

– Я, Лизавета Петровна, не погубил вас, а спас, – отозвался фельдмаршал. – Сюда уже преображенцев ведут, вместе с драгунами. Себя не жалко, так хоть солдат пожалейте. Ладно, чего уж там… Пойдем… У матушки-государыни будем прощения просить.

Но идти уже никуда не требовалось. Как только семеновцы сложили оружие, Анна Иоанновна приказала открыть ворота. Бобылев, хоть у него и были сомнения – не рановато ли? – перечить не стал.

Императрица шла, опираясь на руку своего нового полковника, медленно наливаясь гневом. Андрей, чувствуя напряжение государыни, легонько поглаживал ее ладонь пальцами. Дойдя до мятежников, Анна остановилась.

– Виноват, государыня, – повинился старый фельдмаршал, становясь на колени. – Не досмотрел… Смерть дядюшки твоего на мне теперь…

– После, с дядюшкой-то, – отмахнулась императрица, вперив очи в двоюродницу.

Цесаревна же, под грозным взором сестрицы, не только не смутилась, а напротив – нахально усмехнулась. Не выдержав, Анна влепила Елизавете Петровне пощечину…

Рука у государыни была тяжелой, и, попадись под ее оплеуху гвардеец, – упал бы с ног долой. Цесаревна же только покачнулась.

Окажись на месте Елизаветы кто-нить другой, снес бы затрещину да еще и поблагодарил бы. Но дщерь Петра была из другого теста. Лупили ее когда-то мамка с тятькой, но им-то можно… Дотронувшись до заалевшей щеки, Елизавета утробно заурчала и, склонив голову, ровно бодливая телка, ринулась на обидчицу…

Бобылев успел вклиниться между сестрицами и, пока гвардейцы растаскивали разъяренных женщин – государыню оттеснили в сторону, а цесаревну, с великим бережением, но и с твердостью, ухватили под белы руки, успел получить и от той и от другой…

Отдышавшись, Анна Иоанновна хмуро посмотрела на всколоченную Елизавету. Хмыкнула:

– Эх, дура ты дура…

– От дуры и слышу! – тотчас же выкрикнула неугомонная цесаревна.

– А ну-ка, держите-ка ее крепче! – приказала Анна и, подойдя к сестрице, ударила ее по одной щеке, потом – по другой.

Андрей уже приготовился оттаскивать царицу, но та, понимая, что избивать прилюдно дочку Петра Великого – сором себе, прекратила истязательство.

– Ишь, крепкая кость-то, всю руку себе отшибла, – пожаловалась царица, подув на ушибленную ладонь. – Эх, Лизка, что мне с тобою делать-то? В Преображенскую канцелярию отдать? Ах ты господи, – вспомнила императрица. – Нет ведь канцелярий-то… Ни Тайной, ни Преображенской[42]. Ну да ладно, придется заново учредить… А тебя, Лизка, после допросной, да в Петропавловскую крепость.

– Дочь Петра – в Петропавловскую крепость? – раздула ноздри побитая, но не сломленная Елизавета. – А что в Европе скажут?

– А хрен ево знает, что там они скажут, – равнодушно обронила Анна. – Братец твой старший, Алешка, сидел себе в крепости. Сидел себе и сидел, пока не помер. Может, чего-то там и говорили, в Европах-то, но с какой такой радости мы их слушать должны? Какое ихнее собачье дело, кого я в крепости держу? Не хочешь в крепость-то? Или, в монастырь тебя отправить, грехи замаливать? Можно в монастырь тебя сдать, в Новодевичий. Там, чай, не забалуешь! Будешь могилку тетки своей навещать, а попрошу игуменью – к старице Елене на послушание поставят[43]. Как-никак, мачеха твоя. Или кем там законная супруга мужниным выблядкам приходится?

– Я хоть и выблядок, но царская дочь! – усмехнулась Елизавета. – А твой батюшка не царь Иван был, а Юшков Васька… Так ты, царицка, не простой выблядок, а худородный.

– Ах ты дрянь!..

Вначале Анна била ладонью, а потом кулаком. Голова цесаревны моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, а капли крови разлетались, оседая на солдатских шинелях.