– Возьмите себя в руки, – порекомендовал Курт, вновь чуть повысив голос. – И отдайте флягу, с вас довольно.
На сей раз Хальтер не возразил ни словом, окончательно ошалев от неожиданной жесткости следователя, и он продолжил поспешно, стараясь не упустить момента, все так же чеканно и почти резко:
– Это случалось ранее? Ваш сын уже был замечен в подобных проявлениях недовольства?
– Убегал ли он раньше? – тускло уточнил бюргермайстер, уже не поднимая глаз, и чуть заметно дернул плечом: – Нет. Никогда. Он мог спрятаться на чердаке или в гостевой комнате, куда обыкновенно мы не заходим, но он никогда не уходил из дома. Поэтому вы и застали меня в столь… взбудораженном состоянии. Именно потому, что я попросту не знал, чего ожидать от такой ситуации, потому, что воображал себе разное, и… Но такого представить не мог…
– Да, – отозвался Курт чуть мягче; Хальтер медленно поднял к нему мертвый взгляд, и подумалось невольно, что именно сейчас стало очевидным сходство между ним и тем мальчиком, на чье тело он смотрел чуть более часу назад – быть может, именно из-за этого омертвелого, погасшего взгляда. – Да, – повторил он уже едва слышно, – так бывает всегда. Что бы ни происходило вокруг, неизменно кажется, что беда никогда коснется тебя самого или твоих ближних. Все напасти – словно что-то далекое и мнимое, как дикие племена варваров, о которых слышишь рассказы, но которых никогда не видел и не увидишь. Даже когда это происходит, все равно не можешь поверить… Да, – кивнул Курт снова, увидев недоверчивое удивление в лице бюргермайстера, – я тоже терял родных, майстер Хальтер, и мне ваши чувства не чужды. Именно потому я и прошу вас взять себя в руки: после, когда горе успокоится, когда остынет и станет ледяной коркой на вашем сердце, единственное, что сумеет этот лед растопить, пусть и отчасти, пусть на время, это мысль о том, что виновник наказан. Не скажете же вы, что это не так? Что вас это не заботит? Что мысль о мести сердце не греет?
– Все, что могу, – со сдавленным хрипом выцедил тот. – Любая помощь. Люди, сведения, деньги – все. Наши дознаватели – неучи, это всем известно, а вы сможете, я знаю. Найдите его. Как угодно. Скажите, что я должен сделать, и вы получите это.
– Сейчас вы можете уйти, более мне от вас ничего не нужно – пока. Если в будущем у меня появятся вопросы…
– Хоть среди ночи, – немедленно отозвался Хальтер на его вопросительный взгляд. – Поднимите меня мертвого, если потребуется, только найдите его. Но – его, ясно? Меня не успокоит кто-то, на ком можно отыграться, мне нужен подлинный виновник.
– Разумеется, – решительно заверил его Курт. – Ведь вы лучше кого бы то ни было знаете, насколько добросовестен в расследованиях Друденхаус.
– Дознание ведете вы, майстер Гессе, ведь так? – перебил бюргермайстер и, не дожидаясь ответа, поднялся, уставясь на Керна требовательно и хмуро. – Если мое слово имеет хоть какую-то значимость в этом городе, я желал бы, чтобы и впредь дело оставалось в его ведении.
– Сукин ты сын, – заметил Керн с тяжелой усмешкой, когда Хальтер покинул комнату, и Курт зло огрызнулся:
– От такого слышу.
– А не излишне ли ты волен стал, сын мой? – поинтересовался обер-инквизитор, не взяв на себя труда даже изобразить хотя бы напускного гнева. – Запретить бы тебе таскаться во всякие злачные непотребища, уж больно скверно они воздействуют на твою неокрепшую душу.
– Запретите, – хмыкнул Курт с откровенной издевкой. – Посмотрим, много ли вы нароете без моих злачных пажитей.
– Не ерепенься, Гессе, – уже серьезно вздохнул Керн. – Как ты только что говорил бюргермайстеру, оставь эмоции и подумай о пользе дела; а для пользы дела наилучшим оказалось именно твое участие в этом разговоре. Мне он выговаривал бы до скончания веков, а Дитриха с Густавом и вовсе слушать бы не стал: тут наше давнее знакомство и сотрудничество как раз имеют худое влияние на ситуацию. Ты же человек сторонний, для него не знакомый, да еще и с определенной репутацией, а кроме того… – Керн помолчал, словно собираясь с решительностью, и медленно договорил: – А кроме того, от твоего ректората, видимо, не зря имеется примечание вверять тебе всякое расследование, на каковое ты обратишь внимание. Есть в тебе, Гессе, необъяснимый талант прижимать людей к стенке. И высказываешь, казалось бы, то же, что все, и никаких особых доводов не прилагаешь, однако же – говорят с тобой, как на духу, и делают, что требуется. Сейчас ты заполучил Хальтера за пять минут, при этом ни одного обвинения в сторону Друденхауса им не было высказано и, убежден, теперь уже не будет. И пожелание его я намерен исполнить, причем с величайшим удовольствием: расследование это – твое от и до. Вперед.
– Ave, Caesar[48]… – пробормотал Курт себе под нос. – Что-то паршивые у меня возникают чувства при такой похвале, – покривился он обреченно, и обер-инквизитор развел руками:
– Уж не обессудь, одаряю, чем могу. А теперь, Гессе, aufer nugas[49]: за работу. Отчет мне немедленно, и не вздыхай с таким видом – мне нужны твои выводы, а также перечень того, что ты сочтешь необходимым сделать. И, уж будь любезен, до того, как славные горожане вынесут ворота Друденхауса, требуя возмездия.
Глава 7
Горожане молчали.
Город пребывал в тишине, словно бы кёльнцев истребляла неведомая болезнь, с которой невозможно бороться никакими известными способами, а вовсе не таинственный убийца…
Отчет Курта, более походивший на перечень указов, был принят начальством без единого замечания и прекословия и исполнен в тот же день; как следствие одного из таких указаний, на стены домов сейчас развешивали листы с призывом, оглашаемым вслух для каждого, не владеющего наукой чтения: «Denk an Ausgangsverbot![50]». Под этой строчкой, выведенной попросту гигантскими буквами, разъяснялось, что всякий ребенок любого положения, невзирая на звание родителей и прочая, находящийся на улицах Кёльна при наступлении сумерек в одиночестве, будет задержан и препровожден в отчий дом под присмотром (с последующим внушением упомянутым родителям), либо же «будут предприняты иные действия ввиду сопутствующих обстоятельств». Что означало последнее, даже Керн представлял себе с некоторым трудом, однако сия смутная формулировка оставляла свободу действий на всякий, как выразился Бруно, пожарный случай. Вторым распоряжением, рекомендованным Куртом, был указ о том, что всякий горожанин обязан с наступлением темноты вывешивать у двери в свое жилище фонарь, масла в котором будет довольно для того, чтобы горел он всю ночь до рассвета; те, чьи доходы не позволяли им издержаться на подобное весьма затратное дело, должны были обратиться с соответствующим прошением к бюргермайстеру, каковой и выдаст все необходимое лично в руки нуждающемуся.
Руководительство Друденхауса во всем происходящем принялось безропотно во всех смыслах: к удивлению его служителей, ни одного голоса в обвинение не прозвучало, никто также не стал упоминать о том, что события в городе по сю пору не обзавелись никакими приметами чего-либо потустороннего, и расследование вести должен бы магистрат. Город затаился – так мог бы сказать некто, желающий составить отчет о настроениях в Кёльне. Собственно, некто так и сказал; точнее – написал, когда по всем агентам влияния и надзора был брошен клич «обрисовать ситуацию». Значимее всего оказалась память горожан о прошлом деле, завершенном этим летом: как и предполагал Керн, с таким шиком и шумом проведенное дознание создало недавнему новичку определенную репутацию, и жители терпеливо и с надеждой ожидали от него и теперь столь же верных действий. У самого же дознавателя Гессе складывалось чувство, что толпа, незримая, но вместе с тем явная, окружила две башни Друденхауса непроницаемым кольцом, молча и пристально глядя на его окна и встречая всякого выходящего вопрошающим, взыскательным взглядом – без укоризны, но с нетерпением…