На миг маркизу показалось, что земля уходит у него из-под ног. Да, обморок в его случае был бы вполне уместен.

— Ваше величество, пощадите, — едва слышно взмолился он. — Если эта бумага попадёт в Версаль, мне конец.

— Эта бумага может попасть в Версаль только в одном случае, — произнесла альвийка, уже не улыбаясь. — Если вы решите, что с нами можно играть нечестно. Боитесь, похитят? Ну, если вы будете столь неосторожны, что дадите своим врагам зацепку… Надеюсь, мы друг друга поняли?

…Когда француз на подгибающихся ногах вышел из кабинета, Раннэиль, спрятавшая злополучную бумагу в рукав, передала её супругу.

— Пошёл по шерсть, а вернулся сам стриженый, — хмыкнул Пётр Алексеевич, даже не заглянув в содержимое записки. — Я-то думал, он умнее.

— Ты пугал его войной, хотя сам понимал, что из той войны ничего хорошего бы не получилось, — вздохнула Раннэиль.

— Да, быть бы мне битым, Аннушка. Французы и те, кто с ними, сильнее нас… пока что. Из цесарцев что вояки, что союзники — один хрен. Но есть в Европе словечко — «репутация». Знаешь такое?

— Я даже знаю, что оно означает, — улыбнулась альвийка, осторожно поднимаясь с кресла.

— О моей репутации тебе ведомо.

— О, да. Тебя не любят и боятся.

— И правильно делают. Иной раз полезно прослыть грубым хамом, чтобы тебе верили, когда грозишь войной, — Пётр Алексеевич привлёк жену к себе. — А вот тебя, лапушка моя, любят — и неправильно делают. Тебя стоит бояться поболее, чем меня. Француз этот, Шетарди… Он ведь тебя только здесь раскусил.

— А я, Петруша, как ты и советовал, все эти годы старательно разыгрывала перед ним примерную мать семейства, — снова улыбнулась Раннэиль, прижавшись к мужу и едва не мурлыча. — Куда мне спрятать его расписку?

Государь только сейчас вспомнил, что зажал в руке исписанную французом бумагу.

— Эту, что ли?

Он повертел смятую бумажку и… скомкав её окончательно, швырнул в камин.

— Ну её к лешему, ещё и впрямь украдут, так беды не оберёшься, — засмеялся Пётр Алексеевич. — Эта бумажка уже сидит у француза в голове, и держит его крепче кандалов. Коли вздумает кто её искать — пускай ищет ветра в поле. А коли маркиз наш из повиновения выйдет, так на него и иная управа найдётся…

8

…Мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский. Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский. Рязанский. Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель…

Манифест, опубликованный в начале дождливого и холодного ноября, аккурат перед днём рождения наследника престола, произвёл эффект разорвавшейся бомбы.

«Подлый люд» крестился и вздыхал, тая надежду, что это первый шаг к мечте — воле. Мастеровые, горожане и мелкие чиновники из разночинцев злорадствовали: мол, вот вам, благородные, прямо по гербам да наотмашь. Зато дворянство, имевшее хоть какие-то земли и хотя бы одного крепостного, возмутилось до глубины души. Как это так — взять и запретить торговлю рабами, прикрепив их к земельному владению? Как это так — взять и приравнять их, благородных, к нехристям, что христиан на базаре продают? Что этот царь себе позволяет! Не хотим такого царя, хотим иного, который дворянству полную волю даст!.. В любом случае манифест не оставил равнодушным никого. Но волнений не воспоследовало. Пётр Алексеевич предусмотрительно приказал перед оглашением манифеста в столице и прочих городах привести в боевую готовность расквартированные там полки. Кое-где дворяне попробовали, было, всерьёз побузить, но блеск солдатских штыков остудил горячие головы. На том, собственно, всё буйство и закончилось.

Но главный бой был дан, как и предвидел император, в Сенате, где заседали самые владетельные крепостники империи.

Несмотря на болезненно-простуженный вид, Пётр Алексеевич явился в Сенат, собравшийся в расширенном составе, под ручку с женой. Сенаторы и их заместители по коллегиям тоже были донельзя возбуждены. Дебаты вышли жаркие: против Рюриковичей с Гедиминовичами и потомками ордынских князей единым фронтом выступили те самые «петровы выкормыши» — Меншиков, Кузнецов, Ягужинский, Остерман и прочие. Либо мужики, либо немцы, либо настолько мелкие дворянчики, что их ранее и не разглядеть было. Родовитые пеняли «выскочкам» отсутствием длинного ряда благородных предков, от века владычествовавших над жизнями холопов, а «выскочки» тоже не молчали.

— Да, я мужик! — возвысил голос светлейший князь Меншиков, которого Пётр Алексеевич для того сюда и призвал, чтобы он первым принял на себя удар родовитых. — Я пирогами торговал, от чего не отрекаюсь! Но государь меня за заслуги перед отечеством выделил и возвысил, отсюда и титулы мои. А ты чем возвысился, Голицын? Предками своими? Сам-то едино навоз производить способен!

Ответ князя Голицына сделал бы честь пехотному унтер-офицеру. Мог бы и с кулаками накинуться, но государь здесь, и при нём его любимая палка. Большая и тяжёлая. Потому-то и молчали Апраксин с Юсуповым и Черкасским — родовитые. Не дураки, понимали, чью партию поддержит государев голос. Не для того Пётр Алексеевич затеял свой манифест, чтобы, услышав грозный окрик, устроить бесславную ретираду. Он ломал тот самый «дух старины», при котором каждый барин на своём дворе царь и бог, а воля государева остаётся по ту сторону забора. Ломал грубо, через колено, как привык, и отступать не намеревался.

Конечно же, силой закона продажу холопов отдельно от имения не искоренить. Станут торговать тайно, всячески изощряясь в подделке бумаг. Но зато это даст императору повод в удобный момент прижать любого и каждого дворянина, обвинив его в подпольной работорговле. Многие сенаторы это поняли сразу, до некоторых дойдёт чуть позже. К примеру, когда государю надоест слушать, как родовитые ругаются с «выскочками», и он сам возьмёт слово.

Вот тогда-то и воздвигся над сенаторами седой гигант в мундире полковника лейб-гвардии Преображенского полка.

— Господа Сенат, — сказал он, и все разом затихли. — Я повелел вам собраться здесь не для того, чтобы выяснять, у кого родословная длиннее, а для того, чтобы обсудить порядок должного исполнения опубликованного ныне манифеста. Покуда я не услышу дельных предложений, по домам никто не разойдётся. Гвардии отдан соответствующий приказ. Мы с ея величеством с удовольствием составим вам компанию. Итак, господа Сенат, я вас слушаю.

И — без прежней лёгкости, с некоторой натугой — сел на свой любимый простецкий стул.

В зале воцарилась гробовая тишина. Родовитые были подавлены, безродные молча торжествовали. Но почему-то никто не рискнул в ближайшие пару минут произнести хоть слово.

И всё же сенатское решение было вынесено. К вечеру, правда, но смогли же. Тем не менее, с сего дня всем стало ясно, что отныне хозяин в стране один.

Пётр Алексеевич добился цели, к которой шёл всю сознательную жизнь.

* * *

«…Они усвоили урок, полученный десять лет назад, сынок.

Тогда многие, видя состояние батюшки, загодя готовились делить власть после его смерти. Даже не особенно скрывали свои намерения. Твой батюшка обманул смерть, и те, кто хоронил его заживо, горько поплатились за свою поспешность. Оттого они на сей раз осторожничали. Но когда точно уверились, что ему не дожить до утра, принялись действовать.

Боже, как они спешили!..»

Закон на Руси всегда был вещью престранной. Вроде бы грамотных людей хватает, чтобы и самим понять написанное, и неграмотным объяснить. Но, пока не дать живительный пинок по известному месту, всё так и будет делаться по старинке, «как от века заведено». Пётр Алексеевич за то и получил ещё при жизни прозвание Великого, что не только понимал эту странность, но и умел вовремя дать тот самый живительный пинок. Иногда и в буквальном смысле.