Её ждёт, словно сказать что-то хочет напоследок.

Сил говорить в полный голос уже не было, только шептать. Раннэиль этого хватало, но она всё же наклонилась к самым его губам — насколько позволял живот.

— Должок-то… — услышала она, почувствовав прикосновение пальцев к своей щеке. — Должок я тебе так и не отдал.

— Ох, Петруша, о чём ты только думаешь, — прошептала она в ответ, помимо воли виновато улыбнувшись.

— О том, что верить мог… до конца… тебе одной.

И, когда он шагнул за порог, нить, связавшая их судьбы, превратилась в удавку.

— Мама! Опомнись, мама!

Темнота перед глазами и вязкая тишина в ушах треснули и со звоном рассыпались, разбитые хриплым от слёз голосом старшего сына.

Раннэиль с трудом заставила себя открыть глаза, и обнаружила, что вцепилась зубами в собственное запястье. Видимо, чтобы не заорать в голос от невыносимой боли. Дитя во чреве отчаянно билось — видно, ему передалось состояние матери. Этот ребёнок всеми силами желал жить.

Но и другие её дети тоже хотели жить. Ради них нельзя было терять ни минуты.

Она успеет выплакать своё горе. После, когда опасность минует.

Кто-то из женщин, тихонько всхлипывая, накинул ей на голову чёрный кружевной платок. Раннэиль обнаружила это, только когда приказала себе поднять руку для крестного знамения. Так надо? Да, так надо. Значит, так и будет теперь… Что-то непонятное опять случилось со слухом. Плач Наташи и молитвенные песнопения Предстоящих, начинавших отпевание, она слышала словно издали, зато испуганные перешёптывания дворни за дверью — будто те обменивались мнениями у неё за спиной. Почему-то именно это привело её в чувство.

— Мама, — старшенький продолжал теребить её за плечо. — Слушай. Там, за дверью… Мама, они охрану хотят сменить! Мама! Да опомнись ты!

— Я слышу, сынок, — она не узнала собственный голос. — Пойдём. Наведём порядок… пока ещё можно.

«Во дурачьё! Куда привели-то — в караулку!»

Это была хорошая новость. Это значило, что они торопятся, и силы за ними, почитай, никакой, кроме одного полка. И то неясно, что с заговорщиками станется, ежели московским солдатикам пояснить, что к чему. Как бы ещё своего командира-то, этого пройдоху английского, на лоскутки не порвали.

Но для начала стоило бы до солдатиков добраться.

Дверь здесь хорошая, прочная, замок массивный. Не вышибешь, да и караул снаружи. Окошко таково, что и в лучшие времена бы не протиснулся. Остаётся либо попытаться переубедить караульных, благо, у него пока не отняли богатые перстни, либо молиться о чуде. Второе явно было не в духе Александра Данилыча. А над первым нужно подумать. Какие слова их проймут вернее? На что упирать?

Не успел он сложить в уме более-менее стройное начало разговора, как за дверью послышались шаги и голоса.

— Кто там ещё прёт?

— Цыц, недоумок. Не видишь — Тайная канцелярия!

Эт-того ещё не хватало… Хотя, если Ушаков не испаскудился, есть надежда, что пришло избавление. Хитёр он, жук такой.

Громко лязгнул замок, показались в проёме двое в тёмно-серых плащах — рожи по глаза упрятаны. Ещё две такие же тени угадывались в коридоре — это помимо двух солдатиков с ружьями… Что ж, если дело плохо, можно хоть попытаться выскочить из кареты на ходу. Под Полтавой, помнится, хуже пришлось. Эх, годы, годы…

Стоило ему покинуть караулку, как за спиной послышалась короткая, но жестокая возня. Ни дать, ни взять, кто-то огрёб по головушке. Светлейший обернулся мгновенно, и то уже застал миг, когда двое «серых», подхватив солдатиков, тащили внутрь.

— Чисто сработали, молодцы, — раздался негромкий и очень хорошо знакомый голос.

— Ах, это вы, Никита Степанович, — со смешанным чувством — облегчение пополам с нервной насмешкой — сказал Данилыч, когда тот опустил воротник, скрывавший лицо. — Лихо.

— Иначе не умеем. Вы нужны ея величеству свободным, и готовым проявить свою преданность.

— То есть Пётр Алексеевич… Царствие небесное… — огорчился он вполне искренне.

— Увы. Скончался несколько минут назад, о чём я немедля был извещён. Теперь пришло время действовать решительно.

— Всё, что сейчас надобно мне сделать — поднять своих ингерманландцев. Инако не выйдет ничего

— И это вы также сделаете. Кроме того, ея величеству нужны тридцать тысяч.

— Когда?

— Вчера, — неожиданно сердито сказал вице-канцлер. — Извольте соображать быстрее, князь, мы торчим на виду по вашей милости.

Мысленно кляня себя за тугодумие, светлейший счёл за лучшее подчиниться приказам этого страшноватого человека. Как-никак, союзник.

А Кейту, прощелыге масонскому, он ещё рожу начистит. Будет воля — будет и всё прочее.

Когда идёшь в бой, самое трудное — сделать первый шаг. Прописная истина для всех миров, где существуют войны.

Раннэиль не помнила уже, сколько раз ей приходилось и самой подниматься в атаку по приказу командира, и поднимать в атаку других. Но сейчас она шла в самый тяжёлый из боёв на своей памяти. Всей армии её — трое детей, верная Лиассэ…и та правда духа, о которой ей не раз говорил любимый.

Препирательства за дверью навели на мысль, что караул-то сменить хотят, но сам караул того не желает. Распахнув дверь — как обычно, в обе створки — она убедилась в том, что была права. Москвичи, чьи мундиры были весьма похожи по покрою и расцветке на преображенские, под предводительством офицера пытались оттереть от двери двух гвардейцев. А те, в свою очередь, ссылались на приказ, что покинуть пост могут только по велению государя, либо государыни.

— Что здесь происходит? — страшным, по-змеиному свистящим голосом спросила Раннэиль.

Она видела, как вытянулись лица — и у солдат, и у офицера-москвича. Тенью мелькнула мысль: неужели она выглядит настолько жутко? Но дело оказалось не столько в ней, сколько в чёрной кружевной накидке.

Заговорщики-то знали, что император умер. Кто-то из дворни наверняка дал знать, хоть свечкой из окошка, хоть послав кого-то из мальчишек на побегушках. Заговорщики же, послав офицера с приказом сменить караул, не удосужились объяснить тому причину… Что ж, если они даже своей воинской опоре не доверяют…

— Ваше величество, — офицер набрался смелости и с виноватой физиономией козырнул перед императрицей. — Майор Шипов к вашим услугам. Искренне сочувствую вашему горю, но у меня приказ сменить караулы во всём дворце, и… проследить, дабы никто не покидал покоев его императорского величества до особого распоряжения.

— Кто отдал вам сей приказ? — на офицера взглянула уже не подавленная горем женщина, а само надменное величие. Хорошее, качественное. Трёхтысячелетней выдержки.

— Решение Сената, ваше величество, и…

— Я не знаю государя по имени Сенат, — отчеканила альвийка, возвысив голос так, что её услышали все. В том числе и те, кто был за спиною, в комнате. — Извольте следовать за мною, майор, и тогда я забуду о вашей невольной измене государю.

— Но ведь его величество Пётр Алексеевич… умер… — майор, покосившись на её накидку, широко перекрестился. — И Сенат по смерти его волен распоряжаться…

— Зато я ещё жив.

Какой злой и совсем не детский голос. Неужели это её мальчик, её маленький Петруша?

— Да, я ваш государь! — мальчишка выступил вперёд, словно хотел загородить собой мать. — Никакой Сенат мне не указ! И тебе тоже, майор! Ты престолу российскому присягу давал, а не Сенату, вот и будь верен присяге! Делай, что я, твой император, тебе велю!

Какие знакомые интонации, не правда ли, императрица?

— Матерь божья… — услышала она чей-то шепоток, возможно даже кого-то из солдат. — Всё, как есть, от батюшки побрал…

— За мной, — хмуро и зло приказал Петруша, и зашагал вперёд, не обращая внимания ни на кого. Словно был свято уверен, что никто не посмеет ослушаться.

Солдаты не просто расступились перед ним, но вытянулись в струнку, а затем зашагали следом, словно охрана его немногочисленной свиты. А от девятилетнего мальчика исходила сейчас та самая, пугающая многих, сила, какую все знали за его отцом.