Хотя, какой из него пруссак… Так, швед заезжий, прижившийся на прусской службе.

Тем не менее, нужно было пережить свадебный пир — о, эти русские пиры! — после чего ещё и побыть галантным кавалером, мило любезничая с дамами. Танцевать он не любил, а галанты его несколько тяжеловесны. Однако долг обязывал, и приходилось расточать любезности, цепко наблюдая за происходящим в зале. Что ж, пока это самое происходящее за пределы допустимого не выходило. Императрица, кстати, действительно нездорова и подавлена, хотя изо всех сил старается это скрыть. Император, напротив, выглядит куда лучше, чем полгода назад, весел и жизнерадостен. Его дочери милы и прелестны. Вокруг же никаких новых лиц, и старые никуда не делись. После учреждения Верховного тайного совета никаких заметных перестановок при дворе не наблюдается. В любой европейской стране это означало бы, что государь достиг некоего равновесия своего кабинета, и не желает его нарушать, но это же Россия, и это же Пётр. Такое затишье у него случается только перед бурей. Мардефельд отдал бы полжизни за то, чтобы проникнуть в тайну его замыслов.

Логика галантного века диктовала свои правила. Хочешь проникнуть в замыслы короля или императора — будь любезен и обходителен с его фавориткой. Видит бог, Аксель фон Мардефельд давно бы уже не вылезал из салона княжны Таннарил, буде она содержала такой салон. Увы, альвийка вела настолько скромный образ жизни, что даже самые заядлые сплетницы скучнели при упоминании её имени. Говорят, она постигает языки и много читает. С одной стороны, это неплохо. С такой дамой всегда найдётся о чём поговорить. С другой же… Умная женщина — это всегда большая проблема. А умная женщина вблизи особы государя — это большая проблема в троекратном размере. Есть, правда, разновидность ума, не искушённого в придворных хитростях и политике, и более всего такой ум обычно присущ скромницам. Но проверять это в личных беседах с княжной? Откровенно сказать, он немного её побаивался. Был наслышан о разбойных подвигах высокородной княжны на дорогах Саксонии. Чтобы такая дама оказалось умной, но простодушной? Нет, не верится. Придётся изыскивать иные способы подобраться к секретам его императорского величества, а об эту дамочку пускай иные зубы обламывают.

Хотя, сказать ей несколько любезных, ни к чему не обязывающих фраз всё-таки стоит. Обязанность дипломата, как-никак.

— Не скучаете, коллега?

Ну, вот, черти принесли француза…

— Нам с вами некогда скучать, друг мой, — проговорил Марлефельд, стараясь сесть так, чтобы и версальский посланник не чувствовал себя оскорблённым, и за залом наблюдать. — Наше ремесло обязывает к работе даже тогда, когда все вокруг развлекаются.

— Весьма точное определение, коллега… Да, вы заметили одну немаловажную деталь?

— Я заметил их множество. О какой именно вы изволите говорить?

— За весь вечер его величество не выпил и половины бокала.

— Верно. Ранее пил и курил, как голландский боцман, и ругался, как прусский капрал. Но не думайте, будто императора подменили. Видал я людей, возвратившихся от порога смерти. Иных такое путешествие меняло до неузнаваемости.

— В какой мере эти перемены могут отразиться на его политике, как вы полагаете?

— Трудно сказать. Он ещё никак не обозначил новые шаги. Всё, что мы наблюдаем, не более чем завершение старых.

— То есть нам с вами, увы, в ближайшее время предстоит мучиться догадками.

— Полагаю, вскоре каждому из нас предстоит весьма любопытная беседа, шевалье. Я не ведаю, каков нынешний император Пётр, но прежний бы обязательно поинтересовался настроениями кабинетов Версаля, Вены… Не побрезговал бы он и моим скромным мнением.

— Думаю, не слишком ошибусь, если выскажу предположение, что беседовать с нами станут наиболее приближённые к особе государя персоны. Не исключаю, что это может быть сам канцлер, граф Головкин. Но рискну предположить, что государь остановится на кандидатуре барона Остермана. Этот пройдоха хитёр и дьявольски умён.

— Он немец, — хмыкнул Мардефельд. — И потому мыслит, как немец. Нам с вами будет достаточно легко понять из его слов, что он думает. Граф Головкин хоть и русский, но тоже привык мыслить, как немец. Будет хуже, если нами займётся князь Меншиков.

— О, нисколько, — рассмеялся француз. — Что бы ни говорил князь Меншиков, думает он всегда только о деньгах.

Разочаровывать коллегу Мардефельд не стал. Да, он прекрасно знал, что друг императора алчен до денег и власти. Но при этом на втором месте у него неизменно оказывались интересы своей страны. Проблема французской дипломатии, на взгляд прусского посланника, заключалась в том, что Версаль редко утруждал себя глубоким анализом ситуации. Образно говоря, французы, как бы ещё не со времён Мазарини, предпочитали тихое каботажное плаванье океанским путям. Мардефельд предвидел грядущий кризис в политической системе Франции, правда, не смог бы с абсолютной уверенностью сказать, когда он разразится. Вероятно, не ранее того времени, когда изрядно истощится королевская казна, а это, как он уже припоминал сегодня, при текущей политике Версаля не за горами.

Что ж, пусть французы, плавая на мелководье, садятся на мель. Разве маленькой бедной Пруссии от этого станет хуже? Скорее, наоборот.

Это празднество совсем не было похоже на торжественные пиршества альвов. Слишком много мишурного блеска, неискренности, легкомыслия…и политики. Это утомляло, но Раннэиль, сама неким образом приложившая руку к успешной организации торжества, ничем не выказывала свои истинные чувства. Проявляла любезность к собеседникам, кто бы они ни были, мило улыбалась, поддерживала беседы на самые разные темы — от моды до сравнительной философии. Иным собеседникам было интересно послушать о мировоззрениях альвов и отличиях оных от людских.

На празднество она надела своё лучшее платье цвета молодой травы, а чтобы не выглядеть ходячим прилавком ювелира, подобно местным дамам, использовала в качестве украшения только одну вещь. Древнейший амулет её Дома, Камень Жизни, с помощью которого отец и матушка в начале времён выращивали дивные сады. Без магии это была всего лишь прекрасная золотая подвеска с чистейшим, огранённым в виде капли изумрудом глубокого тёмно-зелёного цвета с едва заметным голубоватым отливом. В её родном мире камни подобной чистоты были большой редкостью, и использовались только как амулеты. Ведь там даже ребёнок знал: чем чище камень, тем более сложное плетение в нём можно сохранить, и тем больше силы накопить. Но даже здесь, где о магии знают только из глупых фантазий, этот изумруд был редкостью. Раннэиль не раз ловила на себе завистливые взгляды, а до чутких альвийских ушек долетали обрывки фраз.«…вырядилась. Цацку-то дорогую, небось, государь презентовал». «Что вы, душенька, работа не наша, сразу видно». «Поверю вам на слово…»

Слушать, что болтают сплетницы, ей не хотелось. Нужно занять себя чем-то серьёзным, а ничего серьёзнее политики здесь не найти. Вот они, иностранные посланники. При дворе отца тоже были послы, но с ними больше общались старшие братья. Раннэиль вступала в игру лишь тогда, когда приходило время серьёзных действий, и то круг её общения не ограничивался одними дипломатами. Хотя… чем, собственно, послы отличаются от простых смертных? Лучше подвешенным языком и хитроумием, разве что. Этими качествами члены Дома Таннарил тоже не обделены… Кто тут поблизости из послов европейских держав?

Мягкое, едва ощутимое прикосновение к локтю. Мать.

— Мне нужно кое-что тебе сказать, — тихо проговорила она — так, словно не было ни великосветской ссоры, ни долгого нежелания разговаривать. — Отойдём в сторону.

— Здесь всё равно никто не знает нашего языка, — учтиво ответила княжна — словно и в самом деле ничего не было.

— Как знаешь… Тебе известно моё отношение к этой женщине, императрице, — мать сказала это спокойным ровным тоном. — Но ты была права: я вижу признаки отравления солью ртути. Если ей продолжат давать это… этот яд, она не проживёт и недели.