Кирьянов помнил двух геологов, молодых довольно парней, выступавших у них в управлении. Оба получили Ленинские премии за открытие нефти, кандидатские степени без защиты – только по отчетам, и их появление тогда влило в ПэПэ новые силы. Теперь образ двух парней в освещенном яркими огнями зале был для Кирьянова своеобразным эталоном, жизненным стимулом, миражем, который возникал время от времени из памяти, обнадеживал на дальнейшее.

Он взглядывал в иллюминатор вертолета, властно осматривал таежную равнину и, не смущаясь смелых параллелей, сравнивал себя с Семеном Дежневым, прошедшим через всю Сибирь, чтобы покорить ее.

Кирьянов усмехнулся. Что скрывать от самого себя – ему казалось, что даже внешне он походил на Дежнева, если бы вот только волос наверху побольше. Но этот недостаток свой он прикрывал, зачесывал волосы сзади и с боков вперед, на манер московского телевизионного диктора, а в остальном – в чертах лица, светлых глазах – все сходилось.

«Ха-ха! – раскатился над собой Петр Петрович. – А вы, гражданин начальник, порой глупеете, так до орденов и регалий можно не добраться. – Но тут же успокоил себя: – Ничего, в день рождения можно».

Можно, конечно, можно, а ему, начальнику отряда и хозяину всех этих необжитых, пустынных мест, «губернатору», как шутят его друзья, можно много чего. Кирьянов вновь скосил глаз в иллюминатор, усмехнулся, вспомнив одного свободолюбца, начальника партии, который ушел от него каким-то клерком в геологическое управление. Насчет клерка это он, ПэПэ, побеспокоился, не лыком все-таки шиты, все-таки кое-что разумеем в устройстве этого мира, но было время, тот начпартии бушевал. На открытом собрании правду-матку резал. Объяснял ему, Кирьянову, что-де для него тайга лишь ступенька вперед, что ему на тайгу наплевать.

Тогда он отбояривался, – пришлось, – говорил красивые тексты, но потом взял крикуна за грудки, – нет, не в переносном, а в прямом смысле слова, – поднял его за телогрейку в тихом перелеске, выследив, конечно, заранее, и высказал ему что положено. Чтоб убирался прежде всего и что тайга, она и есть тайга, молиться на нее он не собирается. Он тут хозяин – и точка. И будет обращаться с тайгой как с бабой, если она по-хорошему не хочет. То есть будет покорять природу, как завещал Иван Владимирович Мичурин, если говорить по-научному.

Начпартии быстро смотался, молол что-то в городе на Кирьянова, но поди-ка доберись к нему из города!

Вертолет пошел вниз. Храбриков заметался у иллюминатора, стал подбрасывать пустые мешки к дверце, чтобы Кирьянову мягче было стоять на колене – стрелял он всегда с колена, – распахнул дверь, укрепил специальную решетку – не дай бог вывалишься.

Кирьянов приветливо улыбнулся ему, кивнул пилотам – они сигналили руками, указывая пальцем вниз, – и пристроился на колено. Теплый ветер рвался в открытую дверь. Петр Петрович зажмурился в удовольствии, обратил внимание, что вертолет повис совсем низко, и только тогда, не волнуясь, выглянул.

На большой прогалине, не зная, куда бежать, носились взад и вперед три лося.

Самый большой из них, вожак, пугаясь стрекочущего чудовища и черной тени, скользящей по снегу, порывался к лесу, но тень перерезала его путь, и тогда он круто разворачивался и мчался назад. Это забавляло Кирьянова, он гулко хохотал, чувствуя победу над лосями: теперь слово предоставлялось ему – летчики делали свое дело умело и четко.

Он поставил удобнее колено, щелкнул затвором и положил ствол карабина на решетку, отделявшую его от неба.

Пилот на какое-то мгновение завис неподвижно, Кирьянов неспешно, через ровные интервалы времени, будто робот, выпустил в самца пять пуль.

Оружие приятно отдавало в сильное плечо, карабин харкал злыми, почти невидимыми на солнце всплесками пламени, пули уходили вниз, взрывая снег, но ни одна не достигла цели.

Кирьянов расхохотался. Честно говоря, он не получил бы удовлетворения, если бы с первого выстрела уложил лося. Он хотел игры, но не хотел игры короткой, неинтересной. Прекрасное он видел в азарте, азарт приходил тогда, когда у тебя получается не сразу.

Он перезарядил карабин и, целясь уже тщательнее, выпустил обойму рядом с лосем. Зверь затравленно метался по прогалине, увлекая за собой других – видимо, самку и детеныша.

Прерываясь, Кирьянов рассмеялся снова. Аттракцион действовал безотказно.

К нему наклонился Храбриков, что-то лопоча.

– Ори громче! – велел ему ПэПэ, не расслышав.

– Вы прямо как в тире, Петр Петрович, – крикнул в ухо Храбриков. – Красиво бьете!

– Красиво? – гаркнул Кирьянов, любуясь собой, своей силой, меткостью, хваткой настоящего промысловика. – Гляди, как будет теперь!

Он выставил ствол, повел его за вожаком, прикинул скидку на горизонтальное движение вертолета и плавно тронул спуск.

Лось упал, тотчас вскочил, волоча заднюю ногу, и Кирьянов выпустил из затвора дымящуюся, посверкивающую латунными боками гильзу.

Он прицелился снова, но на этот раз промазал. Тогда он немного раззадорил себя, стыдясь присутствия Храбрикова.

Третья пуля попала лосю, кажется, в позвоночник. Он упал, забрыкал ногами и пополз, оставляя тягучий кровавый след.

Кирьянов устало откинулся от карабина. Посмотрел, хмурясь, на летчиков. Они вопросительно показывали на землю, спрашивая, садиться или продолжать.

«Продолжать», – велел знаком Кирьянов и снова припал к прицелу…

За всю охоту жалость ни разу не поскреблась в его сердце. Распаленный стрельбой, он смахнул в тайгу остатки маслянистых гильз; они исчезли за бортом, эта желтая пыль, которую не найдет ни один прокурор, и махнул пилотам, сигналя, чтобы они возвращались к прогалине, где лежал убитый лось.

Праздничная забава кончилась.

– Ну что ж, я еще раз хочу узнать ваше мнение о Храбрикове.

– Я уже говорил. Или вы проверяете меня, не изменил ли я по ходу следствия свое мнение?

– Вы излагали здесь много точек зрения на разных людей. Надо признать, знаете вы большинство из них весьма приблизительно. Но про Храбрикова говорили крайне положительно.

– Безусловно.

– Вы считаете его человеком, на которого можно положиться?

– Конечно.

– А на пилотов, с которыми вы летали в тот день?

– Ах, вон оно что! Но они тоже получили свое.

– У этих людей хватило совести самим прийти ко мне.

– Я повторяю, они тоже не стерильны. Готов доказать.

– Кто подтвердит это?

– Храбриков!

– Вы уверены?

– Конечно.

– Вот его подтверждение.

– Что это?

– Коробка из-под зубного порошка. Откройте.

– Я не понимаю.

– Это пули. Пули вашего карабина.

25 мая. 14 часов 30 минут

Свежевать лося Храбриков взялся сам. Охотник он был никудышный, но зато славился по части разделки туш, еще дома, в России, имея процент с этого своего, как нынче говорят, хобби. Он колол поросят соседям, мог забить и корову. Не очень сильный физически, хотя и жилистый, он применял в таких случаях свои скотобойные хитрости – сперва оглушал животину тяжелым ядром, купленным в магазине спорттоваров, просверленным специально для этой надобности и надетым на топорище, а потом колол, целясь заостренной, как бритва, финкой прямо в сердце.

Дома он занимался этим за мзду – приличную долю мяса или за выпивку, и все, кто держал в округе скот, знали Сергея Ивановича как мастера этого дела.

Здесь Храбриков свежевал дичь тоже не зазря. Была у него, задетого однажды Кирьяновым, обозванного едва ли не жуликом, одна своя идейка, вроде бы как страховка на мало ли какой случай.

Для этой своей страховки он купил за двугривенный жестянку с зубным порошком, порошок вытряхнул за ненадобностью – своих зубов у Храбрикова не было, только протезы, обе челюсти, – и в эту жестянку клал искомое.