— Теперь мы познакомились? — спросил дон Азередо и сразу добавил: — Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем? — принял вызов я.

— Для тебя в жизни нет ничего хуже мысли, что твой отец победил в войне. Мир никогда не станет твоим… Ты так думаешь?

— Так.

— А ты давно знаешь Цецилию?

— Это было так давно, что уже неправда. Пренебрегая моим ответом, он указал мне на лестницу, по которой я поднялся сюда.

— Что ты видишь? — спросил. — Разве это не стершиеся каменные ступеньки? Посмотри, они словно бы мокрые, хотя этого не может быть, потому что день солнечный. Такой и Цецилия кажется. Холодной, хотя и горяча, влажной, хотя и прогрета солнцем, словно бы под дождем, хотя и при ясном дне. Выигрывает, хотя ты уверен, что она вообще вне игры. Помни об этом, и тогда ты договоришься с ней. Однако не делай больше того, что делал до сих пор. Хотя отечество отобрало у тебя все, что ты от него получил, не делай этого. Отечество всегда отбирает то, что дает… И не подписывай с Цецилией тот договор, ради которого пришел.

В эту минуту девочка, все еще сидевшая под столом, крикнула:

— Азередо, Азередо, а правда, что от страха быстрее пачкаются уши?

— От страха уши текут, а человек глохнет.

После этих слов она подняла скатерть и перекрестилась, ковыряя в ухе мизинцем. Потом она понюхала палец и облизала его. Повернув голову ко мне, сказала:

— Этот больше сорока дней не молился. Он увидит дьявола…

И тут вошла Цецилия.

В волосах у нее был гребень с острыми, точно иглы, зубьями, волосы черные и гладкие, точно лаковые туфли, и одежда под стать. Она села с книгой в руке на скамеечку. Была все так же хороша, как и прежде, только глаза состарились раньше нее. Словно бы отекшие, и взгляд убегающий. Взгляды свои она поминутно теряла и ловила опять, и они то ускользали, то покорялись ей и, непостоянные, возвращались обратно, что заметно ее смущало.

— Слушаю вас, — сказала она и ужалила меня улыбкой, хотя я опять про себя бормотал историю о Плакиде.

— Мне кажется, ты не помнишь меня, Цецилия, только я пришел не возобновлять забытое знакомство. Я пришел просить совета и утешения в своей старости. Я уже не пляшу казачок — ногу в зубы. Старею. Особенно зимой. Малейший ветерок срывает меня с ветки. А ты как?

В ответ Цецилия раскрыла книгу. Она читала вслух, а дети и я слушали ее:

Тут глаза дона Азередо вспыхнули попеременно, cловно на башне маяка, и он ответил, как будто это то позвали:

— Здесь я!

Цецилия засмеялась и продолжала читать:

Дон Азередо вновь вмешался и произнес нечто меня удивившее, хотя и похожее на стихи:

— Насколько я понимаю, речь здесь идет о могиле, а вовсе не о рве!

Цецилия опять засмеялась, и я увидел, что в левом углу рта она носит короткий и постный смех, а в правом — широкий и скоромный.

— С чем пришел, Атанас? — обратилась она ко мне и закрыла книгу. — Как твои дела со строительством?

— Какие дела? Ну, чтобы в двух словах. Недавно после смерти матери завернул я в ее дом на селе.

Хотел вставить ключ в замок, а из замочной скважины растет трава. Что тут строить?

— Это не ответ. Но ты и не должен мне ничего говорить. Я тебе отвечу.

Глаза ее погрузились в мои, словно что-то отыскивая. И она закашлялась.

— Пастух отлавливает самую тучную овцу, чтобы заколоть. Так и человек: самую большую свою мысль несет другому. И ты пришел с такой овечкой. Я не знаю, о чем речь, пока ты не покажешь мне эту свою овцу, зато знаю другое.

Кроме старого способа закабаления человека человеком или сословия сословием ныне обнаруживается гораздо более практичное решение — эксплуатация одного поколения другим. Выигравшие прошлую войну закабаляли до крайности вас, своих сыновей, а проигравшие эту войну впоследствии были использованы своими сыновьями. Следовательно, твой сын поработит тебя, как порабощал тебя и твой отец. Он скажет: «Зачем я пойду на его похороны! Он же на мои не пойдет!»

Только этот способ время уже превзошло. Для закабаления куда более пригодными окажутся грядущие, еще не рожденные поколения, те, чьи души пока не оказались на воле, те, кто еще упьется своими слезами, нерожденные душонки, которые пока что не подпадают ни под какие законные уложения, которые ничем не могут защищаться, не могут даже плюнуть нам в глаза. Поэтому надо порабощать не сыновей, как это делали ваши наивные отцы, а будущее — внуков и правнуков, праправнуков и белых пчел, как ты их называешь. Эти грядущие поколения, следовательно, уже сейчас нужно с этой целью ввести в строгую правовую структуру порабощения, связать всеобщими безупречными международными нормами, поступками и договорами, закрепленными абсолютно легальным образом, которые в правовом и финансовом аспекте не смогут вызвать сомнения ни на Западе, ни на Востоке. Из тех будущих поколений уже сейчас можно выжать весь пот, их можно уже сейчас заставить и через сто или двести лет захлебываться соленым кровавым потом, если найдется мудрец, который загодя обратит в наличные их самих и их будущее жизненное пространство.

Однако это дело по всему земному шару не выгорит с одинаковым успехом. Есть на земле улицы, превращенные в коридоры из домов с облицованными фасадами, с площадями, обставленными, как комнаты, стильной мебелью. Но существуют ведь и другие места.

Всегда для кого-то где-то случаются трудные, быстротекущие и изменчивые времена. Есть на свете такие несчастные края, где столетиями существуют унизительные убеждения (проверенные жизнью бесчисленное количество раз), что заработанное не может долго удерживаться и служить наслаждению, подобно тому, как цыпленок не может не стать петухом. В таких краях тянутся дни, не меняются времена года, зато годы мелькают с быстротой молнии. Трудом и кровью обретенное пропадает и уничтожается вдруг, легко и безжалостно, и ничего не остается на завтра, как это делается у великих народов и у могучих держав, которые ни за что не выпускают однажды добытое, как пес ни за что не выпустит кость изо рта, потому что понимает — это останется на долгие времена и принесет радость обладания. Здесь удобная трещина во времени для тебя и тебе подобных…

Цецилия замолчала, погладила девочку по головке и улыбнулась. И я увидел ее покрытый ржавчиной язык и опять услышал этот кашель, похожий на неразборчиво заданный вопрос. Она поймала свой оторвавшийся взгляд, вернула его мне и продолжила:

— Поэтому ты, дорогой мой, имеешь право полагать, что приобретение пчелок дело куда более прибыльное, чем любое строительство. Строят те, кто не умеет делать ничего более умного, те, у кого под пиджаком растут плевелы вместо сердца. А ты нашел прибыльное дело, и вовремя, и дело это не просто дело века, но и приятное.

Поскольку ты заключил такие сделки по всей Америке и Азии, ты теперь решил попытать счастья в Европе. Здесь тебе даже проще. Ибо ты полагаешь (и ты не ошибаешься), что здесь на Б… скажем, где вместо солнца огромный морской еж, черный и колючий, ныряет в облака, как в мутную воду, и восходит рано только между войнами, ты полагаешь, что здесь и в подобных краях, где двое одной пары чулок не подобрали, самое подходящее место для такого дела. Ты полагаешь, далее, и опять же по праву, что этот край подходит именно для тебя, потому что здесь ты многих знаешь, никто из них к ужину не обувается; вот и я с сестрами в молодости ходила с тобой под ручку; помнишь, у меня была тогда мелкая улыбка, натянутая на зубы, я прикладывалась к твоей трубке и валялась с тобой в лодке… Есть и еще кое-что, — продолжала Цецилия, — как слеза — пот души, так и пот — слеза тела. Ну, слезу тела можно арендовать. И ты знаешь, как это делается, тебя, все держащего в уме, учить не надо. Можно обратить в наличные и ветер, который будет дуть в две тысячи двухсотом году, а тем более земли под тем ветром. Это не твоя цель — поработить их, этих праправнуков, не дать им шагу ступить, и белым пчелкам подрезать крылышки. Речь не о том, чтобы использовать их через загодя оплаченное питание, которое принесет тебе сверхприбыль, через оплаченный переход на новое опекунство и на новые технологии, через загодя оплаченное долгосрочное усыновление, за которое тебе эти все будущие станут выплачивать проценты с процентов, испытывая тот, будущий, уже сегодня оплаченный голод… Твоя цель — поработить их и заполучить их жизненное пространство, уже сейчас завладеть их землей, выпить их воду и воздух… А за водой, землей и воздухом известно, что следует. Могила.