Одного не учёл Гамбит. У Мечислава Гробовского был сын, о котором никто не знал. И все последующие годы отпрыск искал мести. Убийцу бы не вычислили, не наведи он на себя сам. Янус Корсак, оказавшийся не в то время не в том месте, переиграл всю эмиссарскую сеть, пожертвовав не пешкой, а целым королём. Новая война между Бравой Вольностью и Управлением стала осязаемой и неотвратимой.

Тяжёлая дверь неожиданно заскрипела и подалась назад. Жёлтый свет из коридора резанул по глазам. В ярком пятне возник силуэт высокого худого человека. Статный седой мужчина в длинном тёмно-сером камзоле с бардовыми узорами чинно прошагал к подвешенному за запястья арестанту и остановился в метре от него.

— Здравствуй, эмиссар, — без всякой злости проговорил Клеменс Станишевский. — Вот мы и встретились.

Собислав молчал, но это не смущало великого гетмана.

— Удивительно. Мы живем в мире шпионов, террористов и наёмников, в мире воров и убийц. Это поистине наше время. Таких, как ты и я. И всё же признай: мы — лучшая разведка.

Пленнику захотелось плюнуть в самодовольное лицо оппонента, но сил хватило лишь на болезненный кашель.

— Мы много плохого сделали, — слабо выдавил он. — Но все наши действия, все решения сводились к одному: не допустить к абсолютной власти таких, как вы. Да, мы не хорошие, но вы — худшие. Ты устранил того, кто мог сохранить мир. Вы убили собственного президента! — не выдержал эмиссар.

— Вашими же руками, — докончил за него Клеменс. Впервые арестант увидел, как это человек улыбался: будто Сатана в предвкушении новых душ. — Гамбит, ты прекрасно понимаешь, кто мы. Всегда понимал. Пора уже привыкнуть: предательство — это часть нашей работы.

— Когда нас прикончат?

— Скоро, — пообещал Станишевский. — Скоро мы сотворим историю, и вы нам обязательно поможете. Иначе зачем вы здесь?..

***

Их вели к трибуне Сейма. Подгоняли тычками автоматных стволов, заставляя пробираться между рядами кресел в полукруглом зале. Все они заняты элитой Четвёртой республики: крупными торговцами, мануфактурщиками, но в основном — генералитетом. Подконвойным не давали пройти: хватали за одежду, били с обеих сторон, бросали камни и пустые гильзы. С верхних балконов доносился яростный гвалт мата и проклятий. До трибуны было недалеко, но дорога позора будто растягивалась с каждым пройденным шагом.

Наконец, они достигли центра. Их выставили в ряд перед помостом, а после опустили на колени ударами прикладов меж лопаток. У каждого — свой палач. Их тела были обессилены, измучены и осквернены. Четыре человека в окровавленных и оплёванных обносках. Беззубые — чтобы не сказать ни слова, беспалые — чтобы не оказывать сопротивления. А перед ними — две сотни нелюдей, изрыгающих гнев, трясущих кулаками. Собислав повернул голову к помещённой по левую руку Сирене. Она держалась стойко, но едва заметных слёз на изуродованном лице остановить не смогла. Оглядеть остальных он не успел — получил новый удар меж лопаток и свалился на локти под улюлюканье толпы.

Но вдруг неумолкающая людская волна затихла по мановению палочки невидимого дирижёра. Столь резкая тишина ударила по ушам громче любой грозы. Эмиссары не увидели триумфального восшествия на помост гордого старца в сером камзоле и чёрной мантии поверх плеч. Великий маршал остановился у мраморной стойки в виде орла с расправленными крыльями и скрещёнными мечами в огромных когтях. Человек, заставивший умолкнуть лучших представителей страны, уверенно оглядывал полукруглый зал, наслаждаясь моментом.

— Бравая Вольность! — горделиво воскликнул Клеменс Станишевский. — Сегодня мы скорбим по нашему лидеру! Сегодня мы провожаем президента-миротворца.

Из зала посыпались вздохи отчаяния и печали.

— Его убийство было столь же вероломным, сколь неожиданным. Это омерзительное преступление совершили те, кому мы доверили безопасность нашей страны. Они зовут себя эмиссарами. Но мы!.. — Великий гетман выдержал театральную паузу. — Мы назовём их покойниками. И я обещаю вам! Клянусь, что их хозяева захлебнутся в собачьей крови этих бандитов!

Сотни рук взмыли вверх, утопив недавнюю тишину в грохоте аплодисментов.

— Убить их! Уничтожить! Казнить! Казнить!

Клеменс благосклонно позволил толпе излить гнев, а после продолжил с не меньшим триумфом:

— Настало время реформ! Настало время вспомнить о великом наследии истории, что гордо реет над нашей священной землёй. Мы — исконные правители запада и властители востока. Пришло время стремительных перемен!

— Веди нас! — доносилось из зала. — Возглавь, великий пан! Сделай нас сильными!

— Опираясь на полномочия маршала Сейма и великого гетмана Дефензивы, вашу благосклонность и мою покорность режиму… я ввожу чрезвычайный титул великого князя! С прискорбием и ответственностью беру на себя это бремя. Но клянусь, что отомщу за годы унижений и приведу вас к величию! Да восславится Четвёртая Республика! Да воссияет Бравая Вольность! И будет так отныне и вовеки!

Зал не выдержал. Будто по команде люди вскочили с мест и зарукоплескали, на мгновение забыв о кровных врагах, склонённых наземь под злосчастной трибуной. Гамбит не выдержал и развернулся, желая встретиться взглядом с триумфатором. Но новоявленный великий князь смотрел куда-то вдаль, не удостоив преступника вниманием. Зато другой человек ответил на любопытство эмиссара.

Поодаль от Клеменса Станишевского, расположившись с разных сторон, стояли мужчины в чёрных кителях. Первый, толстый и высокий, водил по кругу кабаньей головой и улыбался. Второй, статный, будто королевская кобра, сдержанно глядел на Гамбита. Из всего зала этого человека интересовал только он. Зрительный контакт оборвал очередной удар прикладом.

— Антоний Яжловецки, — продолжал Клеменс, — возглавит Дефензиву и вычистит эмиссарскую заразу в каждом нашем городе. А новый герой Республики — пан Янус Корсак — получит столичную экспозитуру. А теперь совершим то, ради чего вы собрались.

Сквозь людские крики отчётливо прорезались щелчки автоматных затворов. Гамбит почувствовал холод смертоносной стали на затылке. Страх, давно овладевший им, утомился долгим ожиданием: голова была чиста от мыслей. Но тело отказывалось принять гибель достойно: подрагивали плечи, болью свело напряжённые мышцы шеи. Эмиссар закрыл глазами и опустил голову. Толпа тем временем напирала:

— Ка́рачь! Ка́рачь! Ка́рачь[3]!

И, утоляя её жажду крови, прогремел залп. Тела казнённых синхронно подались вперёд, пачкая красно-чёрными кляксами пол под трибуной. Запах свежего мяса смешался с пороховой гарью. Неугомонный зал кровопийц внезапно замолк. Но, что страннее, — Гамбит смог это заметить.

Он всё ещё дышал, стоя на коленях и вжимая шею в уставшую спину. Не выдержав, мужчина повалился на руки и тяжело вдохнул, захлёбываясь душным смрадным воздухом. Он ничего не понимал, как не понимали и люди перед ним. В последней, меркнущей надежде он повернулся к помосту… И его надежда обуглилась в пепел.

Клеменс Станишевский стоял на месте, и с ним ничего не произошло. Никто не ворвался в Сейм, не выстрелил под визг толпы в великого князя. Новоявленного правителя продолжали сторожить цепные псы в чёрных кителях и с новыми должностями. Лишь автоматчик за спиной Гамбита отошёл в сторону, открывая пленника на обозрение начальству. Станишевский слегка приподнял сухую тонкую ладонь и пренебрежительно махнул ею. В тишине, обуявшей зал, этот жест выглядел ещё величественнее, чем мог рассчитывать великий князь.

Повинуясь ему, глава столичной экспозитуры приподнял полу кителя и извлёк пистолет. Блондин стремительно направился к краю трибуны, вытянул оружие прямо в лоб бывшему начальнику, свободной рукой передёрнул затворную раму.

— Благодарю за повышение, пан Беляк, — прошипел Янус Корсак и нажал на спусковой крючок.

Доступ в этот кабинет имели единицы. Огромный зал, настолько длинный, что его хозяин порой не слышал шагов вошедшего; потолок на высоте четырёх метров с двумя хрустальными люстрами, украшенными сотней плафонов-свечей; красные шерстяные ковры; окна высотой во всю стену из пуленепробиваемого стекла, закрытые бежевыми занавесями. Однако сейчас в кабинете царил мрак. Только светильник на широком столе отгонял вязкую тьму. Сидевшему за ним мужчине в застёгнутой гимнастёрке из брезента, вытянутым подбородком на сморщенном лице и бобриком тёмно-русых волос было чуть больше сорока лет. С минуту он не шевелился, опёршись о локти и скрестив длинные пальцы. Наконец, поднял широкие, чуть на выкате, глаза и посмотрел на двух посетителей. Первый находился чуть ближе к столу, носил однотонный китель с четырьмя звёздами на погонах и шагал из стороны в сторону. Для начальника Генерального штаба эта ночь была, возможно, ещё тяжелее, чем для председателя УВП. Вторая фигура стояла неподвижно. Тридцатилетняя женщина среднего роста с худым заострённым лицом и тёмными волосами, собранными в хвост, была одета в камуфляжную солдатскую форму без знаков различия. На чуть приоткрытой шее проглядывалась цепочка посеребрённых жетонов. Выровняв руки вдоль шва, она, не шевелясь, смотрела на председателя, будто одна из античных статуй, выставленных вдоль стен.