Для того чтобы часть мировых ресурсов, используемых таким образом, могла быть отнесена к оборонным расходам, нужно абстрагироваться от традиционной схемы войны. Новизна проявляется уже в том, что усилия направлены не друг против друга, а в одну сторону. Это напоминает эпоху великих географических открытий.
Кроме того, качественные характеристики перевешивают количественные. Наблюдается нацеленность на модели, обещающие комбинаторные преимущества в борьбе за выгодные позиции. Демонстрируется уже не арсенал, но ключ к нему. Простое предъявление такого ключа способно вызвать [у противника] глубокое уныние. Что же касается отваги, то она сменила место применения: теперь ее сфера – эксперимент. Все это в значительной степени, хотя и неожиданным образом напоминает «войны без пороха», которые предрекал Ницше.
Другое дело, что такое состояние могло быть достигнуто только путем классической войны. Это написано, так сказать, на другой странице, которая не перевернута. Речь идет об ускорении, о стимуле. Доводить себя до абсурда – одна из задач, но не единственная задача классической войны. Она имела, кроме прочего, педагогическое значение в гердеровском смысле, а если выражаться по-гегелевски, то можно сравнить ее с вводным курсом, направленным на развитие «хитрости разума». Если бы не она, мы не достигли бы той точки, где сейчас находимся и откуда нам открываются новые перспективы. Изречение Гераклита[74] остается справедливым.
Подлинная опасность заключается не в существовании новых средств принуждения (они соответствуют стилю времени, и их появление неизбежно), а скорее в том, что трансисторические средства могут быть использованы в историческом значении, то есть в форме исторической войны, причем не исключено возвращение самой бездуховной ее разновидности – войны на истощение.
Точка зрения, согласно которой в основе подобных страхов лежит логическая ошибка, вызванная отсутствием фантазии, стала почти общепринятой и породила ряд парадоксальных представлений: например, будто войну можно изолировать классическими или полуклассическими средствами. В контексте мировых вопросов это не более осуществимо, чем их решение в моральной плоскости, без оглядки на факты.
От рационального анализа фактов во всех случаях следует ожидать гораздо большего, нежели от морального. Моральное, как известно, «само собой разумеется»[75]. К тому же оно ближе к страстям, чем к разуму. Во все времена человек наверняка знал, что хорошо, а что дурно, но далеко не всегда умел распознавать разумное. Особенно трудно ему приходилось тогда, когда события развивались быстрее, чем он успевал их осмысливать, и одна неожиданность следовала за другой. Если ум не видит смысла в происходящем, он признает, что сбился с шага, что перестал быть хозяином положения.
Отсюда не следует, будто факты не имеют собственной цели. Не случайно люди по сей день принимают их – в глубине души, под наружным слоем конфликтов, моральных соображений и паники. Факты – объективированный дух, и потому они неизменно встречают если не явное, то тайное одобрение.
Те, кто считает, будто средства стали слишком сильными, торопятся с выводами. Очевидно, они станут еще сильнее – такова мировая тенденция. Никакой голод сегодня не выражен так, как энергетический. Возникает вопрос: приведет ли этот спектакль, в соответствии со своей логикой и внутренней целью, ко взрыву или же обретет равновесие в собственных пределах?
Границы могут обнаружиться не ранее, чем образ рабочего без пустот заполнит предложенные миром рамки, то есть придет к мировому господству. Это будет означать невообразимую по сегодняшним меркам энергетическую полноту с единым центром сосредоточения. Средства утратят свой убийственный блеск не вследствие развития возможностей их мирного применения, но вследствие того, что их совокупный потенциал найдет законного суверена – того, для кого они предназначены. Как только это произойдет, они изменят свой энергетический характер. Их можно будет хранить в резерве.
Мы рассматриваем страх, в частности, предчувствие конца света, как то, через что человечество обязательно и неизбежно должно пройти. Этот путь сулит не только потери, но и приобретения. В одних областях будет наблюдаться опустошение, в других, напротив, сгущение.
Прежде всего следует абстрагироваться от того факта, что боязнь всегда связана с измеримыми предметами и событиями. Дух Земли скрывается за стилем времени. Объекты страха меняются. Раньше люди боялись чумы в образе черной женщины, а сегодня видят микробы и еще меньшие организмы, так что мор представляется им иначе, однако не перестает их пугать.
Существует нераздельный возвращающийся страх, который ширится, удерживая нас в своей власти. Его часто называют апокалиптическим, что верно с точки зрения масштаба, поскольку при таком определении он включает в себя космическую угрозу. И все же то настроение, которое царит сегодня, – это не только страх, предшествующий концу, но и беспокойство, характерное для времени великого прорыва. Одно и другое – тень и свет поворотного момента. С этой точки зрения, закат мира не вселяет ужаса; более того, он перестает быть безысходным, он знает свое место. Там, где усматривается смысл, возможно принесение жертв.
Господство страха хорошо знакомо нам по давно минувшим временам и опыту очень далеких народов как мировая боязнь, связанная с гностическими атаками. Если мы посмотрим пристальнее, то заметим, что она и сейчас с нами. Это чувство – гнет ожидания, боль инициации.
Им объясняется сосуществование экзальтированных надежд с убежденностью в том, что все потеряно. Как тень, внезапно сменяющая свет, убежденность несет в себе подчас невероятное количество обескураживающих и пугающих вещей. Хороши они или плохи, реальны или воображаемы – неизвестно. Отсюда застылость физиономий, подмена лиц масками, ощущение, будто в дверь стучат, нарастание отвратительных зловещих шумов. Особенно яркий симптом – неуклонно усиливающаяся монотонность ударов, не смолкающих ни на минуту. Весь мир заполонен часами и сам превращается в часовой механизм. Время становится все дороже и невыносимее. Многочисленные машины все считают и измеряют, но страх рождает подозрение, что их таймер установлен на определенный час.
В этом смысле техника – внешнее обстоятельство, кулиса или, как выразился Мартин Хайдеггер, «постав»[76]. Ее экономическая, двигательная и силовая сторона не имеет внутреннего значения для человека. Она выполняет направляющую и подводящую функцию. Кроме того, ей приписывают разрушительное, уплощающее и опустошающее действие. Это тесно связано с монотонностью в смысле перегруппировки, убыли, которую следует изучить. Пространство, несомненно, становится все более пустым и неприветливым, а стук в дверь все усиливается.
Имея в виду эту перегруппировку, необходимо различать простое смещение центра тяжести и полное обесценивание. Если индивид под давлением монотонности отказывается от своей сущности в пользу коллектива, центр тяжести смещается внутри более крупной системы. Происходит унификация и типизация, связанная с монотонностью и соответствующая первой фазе становления рабочего – его выходу из бюргерского мира.
Всеобщее подозрение, что такое смещение себя не оправдает, что оно лишь завуалирует потерю, вполне оправданно. В противном случае коллективизм набирал бы вес не только в отношении силы и власти, но и в ценностном плане. Он являл бы миру собственных поэтов, теологов, философов – не предрекающих его или идущих за ним следом, но взращенных в нем и выступающих как его естественные голоса. Этого не происходит, ну а предлагаемая замена неубедительна, поскольку не выдерживает исторического сравнения и не удовлетворяет неискоренимой потребности. Сущностный голод выражается настойчивее обыкновенного, а утоляется труднее. Того, что может предложить «высший» человек, недостаточно. С другой стороны, учитывая характер движения, оно и не может быть достаточным, а главное, не должно. Это было бы ненужной задержкой.
