Митинг оппозиции. София.

Митинг был хаотичным. Между речами зияли долгие паузы, а сами речи производили впечатление суетливых попыток использовать политический скандал в своих целях: призывы к возвращению короля, повторяющиеся нестройные выкрики об отставке правительства. Система власти, построенная при Чаушеску, доказывала свою эффективность хотя бы тем, что даже после падения режима никто, кроме его приспешников, не имел организованной политической поддержки.

Я потерял Варужана в толпе, но стоял рядом с его спутником, умудренным жизнью армянином из Бессарабии.

— Слова, — вздохнул он. — Слова, и больше ничего. Некоторые люди легко покупаются на слова.

— Что еще им остается делать?

Он пожал плечами.

— Во всяком случае, парламент реальной властью не обладает. Если бы не бесплатная столовая, туда вообще никто бы не ходил.

В воскресенье я был приглашен на обед, посвященный памяти армянского врача. В центре Бухареста есть закоулки, известные немногим, с мощеными двориками, воротами с кариатидами, сохранившиеся, точно в коконе, с довоенных времен. Квартира доктора и снаружи и изнутри была именно такого рода. Большая комната была завешена тяжеловесной масляной живописью и буквально утыкана фигурками в стиле модерн. Стены были различных оттенков фруктов: лимонные в столовой, бледно-оранжевые — в холле, цвета спелого абрикоса — в ванной. Даже гости, все не моложе семидесяти, с их высокими шляпами, твидовыми пиджаками, казалось, вышли на свет из далекого начала тридцатых годов.

Один старичок услаждал мой слух сбивчивым рассказом о времени, проведенном в Англии, — четырех счастливых годах между войнами в английской начальной школе.

— Я любил крикет — никогда толком не мог усвоить правила игры, но, ей-богу, это было очень здорово. — Взяв в руку кочергу, он встал перед воображаемыми воротами. — Смотрите: я в полузащите — вперед — удар отражен. Правильно?

— Очень хорошо, — одобрил я. — Хотя отражать удары — это скорее дело боулера.

— Боулинг, конечно! Я любил боулинг…

Получив короткий выговор от жены на армянском, старичок послушно отложил кочергу и спросил:

— Ну, где же священник?

— Он опоздает, — сказала ему жена. — У него сегодня венчание.

— Свадьба, а? Не припомню, когда я в последний раз был на свадьбе.

Я тоже не мог вспомнить. На армянской свадьбе я не был ни разу. Все сборища, на которых мне пришлось присутствовать, так или иначе были связаны со смертью: похороны в Иерусалиме, поминовение жертв землетрясения и резни, плач о погибших в Карабахе… Все эти траурные даты словно брались за руки, образуя освященный армянской традицией и хорошо отрепетированный фестиваль скорби.

Когда священник наконец появился, его осанистая фигура с бородой, в черном одеянии, казалось, наполнила собою всю комнату. Старики безмолвно наблюдали, как он откинул замок на своем чемодане и достал оттуда изумрудно-зеленый головной убор, надеваемый на похоронах; водрузив его на голову, он сделал круг, обойдя стол, произнес несколько молитв, поднял стакан вьетнамской водки и воткнул вилку в ломтик ветчины. Пиршество началось.

Все сразу разговорились. За несколько минут я услышал разговоры как минимум на пяти разных языках: румынском, армянском, английском, венгерском и турецком. Справа от меня сидел восьмидесятидвухлетний старик, которому пришлось бежать из Коньи в 1915 году. Окружающие перемывали косточки его новой жене:

— …вдохнула в него новую жизнь…

— …отправляет его спать пораньше…

— …и в могилу тоже отправит пораньше…

Старик счастливо улыбнулся и опрокинул свою рюмку водки.

— Она армянка? — спросил я.

— Нет, румынка. У меня первые две жены были армянки, но когда встретилась эта, я подумал: почему бы и нет? Она очень красивая, и ей всего только пятьдесят три года.

С другой стороны сидел игрок в крикет. Его английский звучал словно в ролике с новостями.

— Извините, — сказал он. — Вам придется говорить громче. Я на это ухо туговат. Сталинград, знаете ли.

— Русские или немцы?

— Немцы, кавалерия. Это был настоящий ад. Доскакал верхом до Сталинграда, съел собственную лошадь и вернулся назад пешком. Две тысячи километров, знаете ли. Ад кромешный, одним словом. Потом пришли русские, и я сражался на их стороне.

— А кто вам больше пришелся по душе?

— Никто. Но мне нравилась война — лошади, опасность. Знаете, какая была самая большая опасность?

— Какая?

Он наклонился ко мне и понизил голос:

— Сифилис, старина. Адская болезнь. Отец умер еще в Первую мировую, и некому было меня просветить на этот счет. Но я всегда очень тщательно мыл руки.

У армян еще шла Пасха, и в течение трапезы священник время от времени возглашал: «Кристос ареав!» — «Христос воскрес!», после чего все поднимали рюмки и пили.

По завершении обеда сестра хозяина внесла пирог и поставила его перед священником. На пироге были разноцветные украшения и одна свеча. Священник зажег ее и поднял тарелку. Затем он начал читать долгое благословение всей жизни умершего доктора. Старики поднялись и взялись за край тарелки, а те, кому было трудно стоять, взялись за руки стоявших, образовав хрупкое старческое сообщество. Я обвел взглядом стол, призрачный круг лиц, бриллиантовые броши и шелковые перчатки и шляпы — и понял: передо мною было нечто почти исчезнувшее из жизни — последние могикане, прошлое румынских армян.

— Знаете ли вы, что определяет характер народа?

Мы сидели вокруг стола в помещении редакции «Арарата» с обычной группой праздных интеллигентов, любителей кофе, математиков и теоретиков. Варужан — скорее Варужан-астроном, чем Варужан — политический деятель — делился с нами своими мыслями о человеческих расах.

— Осадки, — объяснил он. — Осадки, ландшафт и погода. Возьмем англичан, — сказал он, указывая на меня. — В Англии всегда туманно. В Лондоне туман настолько густой, что они называют его «гороховый суп». Туман повсюду. О чем это нам говорит?

— Что англичане туманно мыслят?

— Что англичане любят гороховый суп?

— Что англичане сдержанны и холодны. Они смотрят на вас словно сквозь густой туман — сквозь «гороховый суп».

— А что вы скажете о румынах? — спросил я.

— В Румынии только невысокие холмы — настоящих гор нет. Поэтому румыны любят маленькие вещицы. Аккуратные упаковки. Посмотрите, как охотно они пользуются уменьшительными: вместо кофе они скажут кофеек, пирожное они назовут пирожницей, сигару — сигарочкой и тому подобное.

— А об армянах? Варужан улыбнулся:

— Вы достаточно давно знаете армян — что вы о них думаете?

Я не был уверен, что безоговорочно подписываюсь под его детерминистической теорией.

— Трудно сказать. На тех, с кем мне приходилось встречаться, сильное влияние оказало изгнание — потеря своей земли, а не ее особенности.

— Но как это повлияло на характер? Должны же у вас быть какие-то соображения по этому поводу. Не будьте туманным англичанином.

Я ответил, что, по моему мнению, изгнание и жизнь в изгнании выработали в армянах внутреннюю силу, силу духа, и это качество восхищает меня. Но возможно, это просто попытка сохранить память о своей утраченной земле.

Варужан кивнул.

— Но вы были в Западной Армении — возле Вана и прочих мест, что эта земля говорит вам об армянах?

— Западная Армения — пустынное место. Его посещают тени ушедших армян. Я пока не встречался с армянами, живущими на своей собственной земле. Вот почему я хочу добраться до Армении. Но могу сказать, что Западная Армения — одно из красивейших мест, которые я видел.

Варужан покачал головой и вздохнул. Одна из женщин произнесла:

— Говорят, что Ван — место, где находился рай.

— Да, мне приходилось слышать об этом. Вы считаете, что Адам был армянином?

— Должно быть!

— Поэтому, когда армяне были изгнаны из Анатолии, это было подобно изгнанию из Эдема, из райского сада. Дважды изгнаны: сначала Господом, затем турками. Возможно, именно это делает их вдвойне живучими.