– Ладно, – сказал я и, вытащив из кармана смятые доллары, швырнул их на стол. – Надеюсь, ты проиграешь.

– Я тут кое-что про тебя слышал, умник, – крикнул он мне вслед. – Так что на твоем месте я не стал бы задирать нос.

Я изо всех сил захлопнул дверь в свою комнату, которая на самом деле была не моей. Пока я был в школе, Гейб устроил здесь свой «кабинет». В «кабинете» этом хранились разве что его старые автомобильные журналы, но зато он обожал рыться в моих вещах в кладовке, ставить свои грязные башмаки на мой подоконник и делать все, чтобы комната провоняла его мерзким одеколоном, сигарами и прокисшим пивом.

Я бросил чемодан на кровать. Дом, милый дом!

Запах Гейба был едва ли не хуже кошмаров про миссис Доддз или клацанья ножниц старой дамы, перерезавшей пряжу.

Но стоило мне подумать об этом, как я почувствовал слабость в коленях. Я вспомнил, как запаниковал Гроувер, как он заставил меня пообещать, что я не пойду домой без него. Неожиданно я весь похолодел. Я почувствовал, как кто-то – или что-то – наблюдает за мной прямо сейчас и, возможно, тяжело поднимается по лестнице, стуча длинными, жуткими когтями.

– Перси? – услышал я мамин голос.

Она открыла дверь спальни, и мои страхи моментально растаяли.

У меня могло подняться настроение только оттого, что мама просто вошла в комнату. Глаза ее искрились и меняли цвет в зависимости от освещения. Улыбка согревала, как теплое стеганое одеяло в холодную ночь. В маминых длинных каштановых волосах появилось несколько седых прядей, но я никогда не считал ее старой. Когда мама смотрела на меня, казалось, что она видит во мне одно только хорошее. Я никогда не слышал, чтобы она повышала голос и попрекнула кого-нибудь, даже Гейба.

– Ох, Перси. – Она крепко прижала меня к себе. – Просто не верится. Да ты вырос с Рождества!

Ее красно-бело-синяя униформа пахла всеми самыми замечательными вещами на свете: шоколадом, лакрицей – всем, чем она торговала в кондитерской «Гранд централ». Она принесла мне большой пакет «бесплатных образцов», как делала всегда, когда я возвращался домой.

Мы сидели рядышком на краю кровати. Пока я уплетал кисленькие брусничные пирожки, мама ерошила мне волосы и требовала, чтобы я рассказал ей все, о чем не писал в письмах. Она ни словом не упомянула, что меня исключили. Казалось, это ее не волнует. Но зато маму интересовало, в порядке ли я, все ли хорошо у ее мальчика.

Я сказал маме, что она меня задушит, что ей нужно отдохнуть и всякое такое и – по большому секрету – я правда очень рад был видеть ее.

– Эй, Салли, – крикнул Гейб из другой комнаты, – как там насчет чего-нибудь пожевать?

Я заскрежетал зубами.

Моя мама – прекраснейшая женщина на свете. Ей бы выйти замуж за миллионера, а не за такого подонка, как Гейб.

Для ее же блага я описал свои последние дни в Йэнси в самых жизнерадостных и оптимистических тонах. Сказал, что не очень-то переживаю из-за исключения. Почти весь год я держался молодцом. Завел несколько новых друзей. По латыни стал одним из первых. И, если честно, ссоры и драки были вовсе не такими ужасными, как расписывает директор. Школа в Йэнси мне нравилась. Правда. Год у меня получился просто радужный, так что я чуть было сам в это не поверил. У меня чуть слезы не навернулись, когда я подумал о Гроувере и мистере Браннере. Даже Нэнси Бобофит вдруг показалась не такой уж дрянью.

До той экскурсии в музей…

– Что? – спросила мама. Глаза ее так и лезли мне в душу, пытаясь выведать все мои секреты. – Тебя что-то испугало?

– Нет, мама.

Врать было неприятно. Мне захотелось рассказать ей про миссис Доддз и трех старых дам с пряжей, но я подумал, что это прозвучит глупо.

Мама надула губы. Она понимала, что я что-то скрываю, но не хотела на меня давить.

– У меня для тебя сюрприз, – объявила она. – Мы едем к морю.

– В Монтаук?

– На три дня… в тот же домик.

– Когда?

– Как только я переоденусь, – улыбнулась мама.

Я просто не верил своим ушам! Мы с мамой не были в Монтауке последние два лета, потому что Гейб говорил, что денег не хватает.

Появившись в дверях, он проворчал:

– Так дашь нам что-нибудь пожевать, Салли? Ты что, оглохла?

Я хотел было ему врезать, но встретился глазами с мамой и понял, что она предлагает мне сделку: потерпи Гейба еще немного, будь с ним поласковей. Только пока она не подготовится к поездке в Монтаук. А потом – только нас и видели!

– Я уже иду, милый, – сказала она Гейбу. – Мы просто разговаривали о поездке.

– О поездке? – Гейб сузил глаза. – Так ты что, серьезно об этом говорила?

– Так я и знал, – пробормотал я. – Он нас не отпустит.

– Конечно отпустит, – ровным голосом возразила мама. – Твой отчим просто беспокоится из-за денег. Только и всего. А кроме того, – добавила она, – Габриелю не придется беспокоиться о том, что ему пожевать. Я наготовлю ему фасоли на целый уик-энд. И гуакамоле[3]. И сливочный соус.

– Значит, деньги на поездку… мы вычтем из денег, отложенных на тряпки? – Гейб немного смягчился.

– Да, милый, – ответила мама.

– И ты возьмешь мою машину, только чтобы доехать туда и обратно?

– Мы будем очень осторожны.

– Может, если ты поскорее что-нибудь приготовишь… – Гейб поскреб двойной подбородок. – И если мальчишка извинится за то, что прервал нашу партию в покер.

«Может, я дам тебе хорошего пинка, – подумал я. – Найду уязвимое место, так что будешь у меня целую неделю петь сопрано».

Но мамины глаза предупредили, чтобы я перестал его злить.

Зачем только она спуталась с этим парнем? Мне хотелось завопить. Почему она так заботится о том, что он подумает?

– Извиняюсь, – пробормотал я. – Я правда извиняюсь, что прервал твою невероятно важную игру в покер. Пожалуйста, возвращайся к ней.

Глаза Гейба сузились. Вероятно, он пытался сообразить своим умишком, нет ли в моих словах какого подвоха.

– Ну, так и быть, – согласился он.

И вернулся доигрывать партию.

– Спасибо, Перси, – сказала мама. – Как только приедем в Монтаук, там и наговоримся, и ты расскажешь мне все, что забыл сказать, ладно?

На мгновение мне почудилось, что я увидел промелькнувшую в ее глазах тревогу – такой же страх, какой я видел на лице Гроувера, когда мы ехали в автобусе, – словно мама тоже почувствовала в воздухе странный холодок.

Но потом она улыбнулась, и я подумал, что ошибаюсь. Мама взъерошила мне волосы и пошла готовить Гейбу его жратву.

Через час мы были готовы.

Гейб даже прервал игру, чтобы самолично проследить, как я складываю мамины сумки в машину. Он все ныл и охал, что ему будет не хватать кухарки, а самое главное – его «камаро» весь остаток недели.

– И не вздумай хоть чуть-чуть ее поцарапать, умник, – предупредил он меня, когда я складывал последнюю сумку. – Чтоб ни одной крохотной царапины.

Как будто я собирался вести машину! Мне было всего двенадцать. Но для Гейба это не имело никакого значения. Если бы чайка случайно нагадила на его свежевыкрашенную машину, он нашел бы способ обвинить в этом меня.

Глядя, как он ковыляет обратно к дому, я до того взбесился, что сделал нечто, чего сам до сих пор не пойму. Когда Гейб дошел до двери, я поступил точно так же, как Гроувер в автобусе. Я повторил его жест, предохраняющий от зла: словно когтями вырвал сердце и швырнул в Гейба. Решетчатая дверь захлопнулась с такой силой и так звонко шлепнула его по заднице, что Вонючка буквально взлетел по лестнице, словно в него выстрелили из пушки. Может, это был порыв ветра или что-то приключилось с петлями – узнать я уже не успел.

Забравшись в «камаро», я открыл маме дверцу.

Лачуга, которую мы снимали, стояла на южном берегу, недалеко от оконечности Лонг-Айленда. Это был крохотный синий домишко с выцветшими занавесками, наполовину заметенный песком. Простыни тоже всегда оказывались в песке, и повсюду кишели пауки, а море чаще всего было слишком холодным, чтобы купаться.