Я с трудом могла себе представить, как он на это решился, ведь ему безумно трудно было просить об этом, тем более меня. Безумно трудно после всего, что здесь случилось, признаться себе, что ему необходим и еще кто-то – тем более такой человек, как я…

Мир Рейно – черно-белый. Он полагает, что в таком свете вещи становятся проще. На самом деле его черно-белые представления обо всем только ожесточают сердца, только укрепляют предубеждения и мешают хорошим, в общем, людям понять, какой вред они творят. И если случается нечто, что бросает вызов мировосприятию таких, как Рейно, тогда все эти черно-белые образы словно расплываются, приобретая совсем иной цвет – миллион различных оттенков серого; а подобные Рейно люди утрачивают почву под ногами и тщетно барахтаются, хватаясь за любую соломинку и пытаясь вырваться из лап урагана.

– Извините, – сказал мне Франсис Рейно. – Что вы-то, собственно, можете тут поделать? Забудьте, пожалуйста, что я осмелился просить вас об этом.

Я улыбнулась.

– Конечно, я вам помогу! – воскликнула я. – Если смогу. И при одном непременном условии…

Он недоуменно на меня посмотрел:

– При каком условии?

– Если вы, Христа ради, съедите наконец этот персик!

Понедельник, 16 августа

Люк забежал утром – Рейно сказал ему, где мы остановились, – и застал нас за завтраком: персики и горячий шоколад. Для сервировки стола мы воспользовались разномастной посудой Арманды; правда, со старинными, расписанными вручную чашками из тончайшего фарфора, прозрачного, как человеческая кожа, со слегка выщербленными позолоченными краями совершенно не сочетались традиционные изделия здешней местности, расположенной между реками Жер и Танн, притоками более мощной Гаронны. На миске Анук был нарисован кролик; на миске Розетт – выводок цыплят. А на моей красовались цветы и кудрявыми буквами было написано имя: Сильви-Анн[20].

Может, это какая-то родственница Арманды? Миска выглядела достаточно старой. Сестра, кузина, дочь, тетя? Интересно, каково было бы держать в руках миску или чашку с написанным на ней моим настоящим именем, которую подарили бы мне, скажем, мать или бабушка? Впрочем, какое имя могло бы быть на ней написано? Скажи, Арманда? Которое из великого множества моих имен?

– Вианн!

Этот возглас, раздавшийся из раскрытой двери, резко вернул меня к действительности. Тембр голоса у Люка стал иным, более низким, и он, похоже, совсем перестал заикаться, хотя в детстве очень страдал от этого. Но в целом все тот же – те же темные волосы падают на глаза, та же улыбка, одновременно и открытая, и немного коварная.

Он сперва обнял меня, потом Анук и с искренним любопытством уставился на Розетт, которая приветствовала его оскаленными зубами и резким обезьяньим кличем – чак-чакк! Это сперва его озадачило, но затем он расхохотался и сказал:

– Я тут вам кое-что из еды притащил, хотя вы, похоже, уже позавтракали.

– Это обманчивое впечатление, – сказала я с улыбкой. – Здешний воздух невероятно возбуждает ап-петит.

Люк просиял и вручил мне пакет со свежими круассанами и pains au chocolat[21].

– Поскольку это я виноват в том, что вы сюда приехали, – сказал он, – распоряжайтесь здесь, как у себя дома, и живите, сколько хотите. Бабушка была бы очень довольна.

Я спросила, как он намерен поступить с домом, став его законным владельцем, но он лишь плечами пожал.

– Я еще и сам не знаю… может, буду тут жить. Но это, если мои родители… – Он не договорил. – Вы, конечно, слышали о пожаре в вашей chocolaterie?

Я кивнула.

– Подобные вещи случаются сплошь и рядом, – сказал он, – но моя мама считает, что это не просто несчастный случай. Она уверена, что пожар устроил Рейно.

– Вот как? – сказала я. – А сам ты что думаешь?

Я хорошо помнила Каро Клермон, одну из самых ярых католичек в Ланскне. Свой неукротимый дух она всегда подпитывала за счет всевозможных местных скандалов и драм. Легко можно себе представить, с каким тайным ликованием она приветствовала обрушившийся на Рейно позор; как умело регулировала слухи, прячась за весьма экстравагантными проявлениями показного сочувствия.

Люк пожал плечами:

– Ну, Рейно я никогда особенно не любил. Только вряд ли это его рук дело. То есть я что хочу сказать: он всегда такой холодный, словно застывший, у него даже шея, по-моему, толком не гнется, но он никогда бы ничего подобного не сделал.

Люк, безусловно, принадлежал к меньшинству. Еще вчера, не успев приехать, мы успели услышать больше десятка различных версий возникновения того пожара. От Нарсиса, который принес нам овощи из своей лавки; от булочника Пуату; от учительницы Жолин Дру, которая заглянула к нам вместе с сыном. А сегодня, похоже, весь Ланскне решил пройти через Маро – правда, за одним удивительным исключением, – поскольку весть о нашем появлении ветер разнес по городу, точно семена одуванчика.

Вианн Роше вернулась. Вианн Роше наконец-то снова дома…

Но это же просто бред! У меня уже есть дом. И он совсем в другом месте – мой дом стоит на причале у набережной Сены близ Елисейских Полей. И я уже никак не могу считаться здешней; впрочем, я не считалась здешней и восемь лет назад, когда мы с Анук впервые сюда приехали. И все же…

– Это было бы совсем нетрудно, – уверял меня Гийом. – Вашу бывшую chocolaterie вполне можно привести в порядок. Там и нужно-то всего краской немного мазнуть. А мы все с удовольствием помогли бы вам…

Я заметила, как при этих словах вспыхнули глаза Анук.

– Вам бы посмотреть на наш плавучий дом в Париже, – сказала я Гийому. – Он стоит прямо под мостом Искусств. А Сена по утрам вся затянута туманом, почти как Танн. – Глаза Анук тут же погасли, и она спрятала их меж длинными ресницами. – Вы бы, Гийом, как-нибудь приехали в Париж, навестили нас.

– О нет, для Парижа я уже слишком стар, – улыбнулся он. – А Пэтч[22] привык ездить только первым классом.

Гийом Дюплесси – один из тех, кто не верит в виновность Рейно.

– Это просто злобные слухи, – говорит он. – С какой стати Рейно поджигать какую-то школу?

А вот Жолин Дру уверена, что знает, с какой стати.

– Это все из-за нее, – сказала она. – Из-за той женщины в бурнусе. Из-за той женщины в черном.

Анук и Розетт, вооружившись двумя старыми вениками, выбивали во дворе ковер, и Жанно, сын Жолин, к ним присоединился – он был примерно ровесником Анук, и я хорошо помнила, как он забегал в нашу старую chocolaterie. Тогда Жанно и Анук были добрыми друзьями, несмотря на весьма непростой, даже склочный характер его матери.

– А кто она такая? – спросила я.

Жолин дугой изогнула бровь.

– Вроде бы вдова. Сестра Карима Беншарки. Я хорошо знаю Карима – это очень приятный человек; работает в спортзале Маро. А вот она совсем другая. Агрессивная. Всех сторонится. Говорят, ее муж не умер, а просто с ней развелся.

– То есть вы этого наверняка не знаете?

Жолин – одна из самых неутомимых сплетниц Ланскне. Мне было трудно поверить, что она не приложила максимум усилий, чтобы выяснить об этой женщине все до мельчайших подробностей, стоило той появиться в городе.

Жолин пожала плечами.

– Да нет, вы не поняли. Она же никогда ни с кем не говорит. Она вообще не такая, как остальные maghrebins. Я не знаю даже, говорит ли она по-французски.

– И вы никогда не пытались это выяснить?

– Это не так-то просто, – сказала Жолин. – Как можно завести разговор с человеком, который никогда не показывает своего лица? У нас обычно были вполне дружеские отношения с женщинами из Маро. Например, Каро Клермон часто приглашала их к себе на чай. Многие считают нас просто деревенскими жителями, а на самом деле у нас тут такое смешение культур! Вы представляете, Вианн, я даже начала есть кускус. Он страшно полезен, знаете ли, и от него, оказывается, совсем не полнеешь.