— И с девушками у тебя было? — сухо спросила Алла.

Вообще-то да, но…

— Нет. Не было.

Во всяком случае, в этой версии истории.

— Тогда откуда?..

— От верблюда, — повторился я. — Ал, хватит ходить вокруг да около. Ответь на простой вопрос — ты занималась сексом? Хоть в каком-либо его виде?

Кажется, она хотела уточнить про виды секса, но осеклась. А зря — возможно, я мог бы рассказать ей много интересно про то, чем могут заняться, например, две девушки.

— Н-нет.

Она выдавила из себя это короткое слово с большим трудом, словно признавалась в совершении страшного преступления. Правда, я не видел в этом ничего страшного — но я совершенно забыл, что это может значить в этом времени, а думать о таком мне было некогда. Кроме того, в восьмидесятых у меня не было друга-девушки, с которой мы могли быть откровенны, а обсуждать подобное с первой женой я не стал бы даже под страхом смерти. Хотя эта жена была из москвичей, и её мнение было бы ценным в данной ситуации.

Про девяностые я был в курсе. Тогда проблему возраста начала половой жизни обсуждали чуть ли не по всем телеканалам, хотя я не помнил, чтобы тамошние эксперты пришли к какой-то одной точке зрения. Кажется, они колебались между четырнадцатью и шестнадцатью годами для девушек, а юноши должны быть на год старше. Но я мог и путать — для меня это было давно, да и тема была не самой интересной, во всяком случае, для меня. Но основные моменты я запомнил.

Но как дела обстоят сейчас? На дворе 1984 год, единственный общесоюзный канал изо всех сил пропагандирует семейные ценности, а злобные киношники исподтишка гадят пропагандистам своими «Ирониями судьбы» и «Любовью и голубями». Впрочем, число разводов в СССР растет, много неполных семей или семей, где отец — горький пьяница и лучше бы его не было вовсе. И эти обстоятельства закладывают паттерны поведений будущих поколений прочнее любых «ироний» и «голубей». До сексуального просвещения в школах дело ещё вроде не дошло, хотя про пестики и тычинки старшеклассникам рассказывают — на специально выделенном классном часе, Отдельно — девочкам, отдельно — мальчикам. Чтобы эти здоровые лбы обоего пола не хихикали как идиоты, когда речь идет о действительно важных вещах.

Я смутно помнил про программу «До 16 и старше…», в которой вроде был какой-то секспросвет — но, кажется, это случилось чуть позже, уже в перестроечные годы. До легендарной фразы «в СССР секса нет» ещё года два-три [2], и по воле случая именно эта максима стала той границей, после которой секс появился — как минимум, на телевидении и в кино.

— И ты этого стесняешься? — с напускным удивлением поинтересовался я.

Алла отчаянно кивнула.

— Брось, — махнул я рукой. — Ничего страшного или стыдного тут нет. В конце концов, не ты первая, не ты последняя.

Я постарался улыбнуться как можно доброжелательнее, и, кажется, это помогло — Аллу слегка отпустило. Она и сама этого не заметила, но я имел наметанный глаз и увидел, что её поза стала чуть менее оборонительной и более расслабленной. Ещё чуть-чуть…

— Аллочка… — я сделал шаг вперед, но решил не провоцировать девушку и остановился. — Нам ещё ехать и ехать вместе, возможно, у нас с тобой даже будет возможность уединиться — если мы решим остановиться на ночевку. И если ты и тогда будешь не против, я тебе с удовольствием покажу, от чего женщины кричат в такие моменты. Тебе понравится, обещаю. А теперь поехали?

Она как-то обреченно кивнула, только я не понял — это было согласие с последним предложением или с обоими сразу. Мне нравилось думать, что с обоими.

[1] Михаил Шолохов умер 21 февраля 1984 года, и у Егора не было шансов с ним поговорить

[2] эту фразу сказала администратор гостиницы «Ленинград» Людмила Иванова 17 июля 1986 года во время телемоста между Ленинградом и Бостоном на тему «Женщины говорят с женщинами»

До Шахт мы добрались около девяти часов вечера и только благодаря тому, что после купания в Доне Алла угомонилась — правда, я не знал, радоваться этому или огорчаться. Она перестала требовать остановиться у каждого столба и начала подремывать, свернувшись клубочком прямо в кресле. Мое предложение сложить задние сиденья и обеспечить ей нечто похожее на большую кровать из наших вещей она отвергла безо всяких объяснений, но я и не настаивал.

Я же давил на газ так, словно за мной гналась стая бандерлогов — хотя, конечно, жигулевский движок сильно ограничивал мои возможности убежать от них. Мы остановились ещё разок, дозаправились в Каменске-Шахтинском, а в остальное время я видел только дорогу, подсвеченную тусклым светом фар «двушки», и почти физически ощущал, как километр за километром приближаюсь к своей цели.

В какой-то момент я поймал себя на ощущении, что это автомобильное путешествие начало меня раздражать. В моем будущем такое расстояние — всего-то тысяча километров — вообще не вызвало бы у меня затруднений. За смену по Москве, разумеется, столько не наездить, особенно без дальних заказов, но по хорошей дороге и на хорошей машине — почему бы и нет? И ничего не раздражало — разве что водители, что тупили по левому ряду, или грузовики, которые от скуки начинали играть в «пятнашки».

А тут вроде и машин на трассе было мало, и ехали мы относительно спокойно — если не считать причуд Аллы, — но меня начала бесить асфальтовая полоса, убегавшая куда-то за горизонт, а при виде любого препятствия на дороге хотелось схватиться за нож. Наверное, такое состояние лучше всего подходило для встречи с серийным маньяком, но она пока не случилась — и не факт, что случится в скором времени.

В общем, когда я увидел указатель на Шахты, я вздохнул с облегчением. Правда, я до последнего момента колебался — временами мне хотелось просто продолжить нашу поездку, найти подальше какую-нибудь деревеньку, остановиться у колодца и подремать до рассвета. Но прямо перед самым перекрестком я всё же решился, хотя вряд ли смог бы внятно объяснить, почему.

Шахты — город по советским меркам очень большой, в нем в то время жило больше двухсот тысяч жителей, которые в основном были как-то связаны с добычей полезных ископаемых. Почему именно тут зародился феномен под названием Чикатило, никто не знал — ни во время следствия, ни после расстрела убийцы причины его появления не были обнародованы. Психологи выдвигали различные теории, как из скромного пионера получился кровавый маньяк, но все эти теории не стоили бумаги, на которой были написаны. Они не содержали главного — каким образом можно предупреждать подобные явления.

Конечно, в анамнезе у Чикатилы было военное детство с кучей разных жестокостей, то ли выдуманная, то ли настоящая история съеденного во время голода старшего брата и что-то типа буллинга в школе. Но через нечто подобное прошли многие сотни тысяч советских детей, и никто из них во взрослом возрасте не начал отлавливать беззащитных жертв по лесопосадкам и удовлетворять через их смерть свои сексуальные фантазии. То есть тут было ещё что-то, о чем все книги и документалки про маньяка умалчивали.

Но в будущем меня эта тема интересовала постольку-поскольку, и я самостоятельно не проводил никаких исследований, не читал многотомное уголовное дело и не беседовал с теми, кто близко знал Чикатилу. Тем более я не собирался заниматься чем-то подобным сейчас — у меня было очень мало времени, и я собирался всего лишь сделать так, чтобы возмездие настигло убийцу на несколько лет раньше. Глобальная история от этого измениться не должна ни на йоту — во всяком случае, я очень надеялся, что наш мир не вращается вокруг Чикатилы, иначе его и не стоило делать лучше.

Что вообще я знал об этом шахтинском маньяке? Полсотни жертв за двенадцать лет плюс ещё сколько-то трупов, которых следователи не сумели с ним связать. Вроде бы им впервые заинтересовались чуть ли не после первого убийства, улики и свидетели указывали на него, но потом кто-то словно отвел милиционерам глаза, и под расстрельную статью пошел другой человек — хоть и тоже преступник. А Чикатило, скорее всего, уверился в своей безнаказанности. Он резал людей и вокруг Шахт, и рядом с расположенным неподалеку Новочеркасском, и в областном Ростове, и даже гастролировал по некоторым регионам Союза, благо профессия снабженца позволяла ему совершать дальние путешествия.