Наконец я настолько успокоился, что мог выбраться из постели и позвонить. Я велел пучеглазому лакею принести мне фланелевую ночную сорочку, содовую воду, виски и несколько штук хороших сигар. Когда, после нестерпимой проволочки, которая заставила меня несколько раз хвататься за колокольчик, все требуемое было мне, наконец, доставлено, я опять запер дверь и начал обсуждать создавшееся положение вещей.

Великий опыт кончился совершенной неудачей. Это было полное поражение, и один я остался в живых. Это был провал, непоправимая катастрофа. Я уцелел при разгроме, но это было все. Одним роковым ударом все мои планы были разрушены. Намерение вернуться на Луну, начинить шар золотом, произвести анализ каворита и, таким образом, раскрыть великую тайну, наконец, быть может, отыскать тело Кавора, — все это разом стало теперь неосуществимо.

Я остался в живых, и только!

Я полагаю, что решение улечься в постель было одной из самых счастливых мыслей, когда-либо приходивших мне в голову. Право, я думаю, что мог потерять рассудок или совершить какой-нибудь роковой, неосторожный шаг. Но, лежа в запертой комнате, без риска какой-либо помехи, я мог все обдумать и выработать на досуге план дальнейших действий.

Мне было совершенно ясно, что случилось с мальчиком. Он забрался в шар, стал играть с кнопками, закрыл каворитовые окна и улетел. Вряд ли он предварительно завинтил крышку люка. Но если он даже успел это сделать, оставался один шанс из тысячи на его возвращение. Было вполне очевидно, что он будет отныне вместе с моими тюками витать где-то посреди шара, останется там навсегда и утратит всякий интерес с земной точки зрения, хотя, быть может, весьма заинтригует обитателей какой-нибудь отдаленной части мирового пространства. Очень скоро я окончательно убедился в этом. А что касается ответственности за все это дело, то чем больше я размышлял, тем очевиднее мне становилось, что надо лишь держать язык, за зубами, и у меня не будет никаких хлопот по этому поводу. Если ко мне явятся опечаленные родственники с требованием вернуть пропавшего мальчика, я потребую, чтобы они вернули мне улетевший шар, или спрошу их, что они собственно хотят сказать. На первых порах мне мерещились плачущие родители и опекуны, и всевозможные осложнения. Но потом я понял: мне надо попросту играть в молчанку, и тогда ничего не случится. В самом деле, чем дольше я лежал и курил, размышляя о случившемся, тем яснее постигал всю мудрость непроницаемого безмолвия.

Каждый британский гражданин имеет право, — если только он никому не причиняет вреда и не совершает никакой непристойности, — внезапно появляться всюду, где ему угодно, таким оборванным и грязным, как ему угодно, и с таким количеством чистого золота, каким он почтет за благо навьючить себя. Никто не имеет права вмешиваться и препятствовать ему в его действиях. Я наконец совсем успокоился и повторил еще раз про себя эту великую хартию моих вольностей.

Теперь предстояло рассмотреть некоторые обстоятельства, связанные с моим давним банкротством. Сперва мне было как-то неприятно думать об этом. Но, обсудив все совершенно трезво, я пришел к выводу, что, если я назовусь вымышленным именем и сохраню на лице своем бороду, отросшую за последние два месяца, мне нечего опасаться каких-нибудь преследований со стороны несговорчивого кредитора, о котором я упоминал в первой главе. Исходя из этого, уже не трудно было составить совершенно целесообразный план дальнейших действий.

Я велел подать мне перо и чернильницу и написал письмо в Ньюромнейский банк — самый ближайший, по словам лакея. — и сообщил директору, что хочу открыть у него текущий счет и прошу прислать мне двух надежных людей с надлежащими полномочиями и с повозкой, запряженной хорошей лошадью, дабы я мог избавиться от нескольких сот фунтов золота, имевшихся в моем распоряжении.

Я подписал письмо Г. Дж. Уэллс , потому что имя это показалось мне весьма благозвучным.

Сделав это, я потребовал коммерческий справочник города Фолькстона, выбрал наудачу адрес портного и попросил его прислать мне закройщика, чтобы снять мерку для шевиотового костюма. Вместе с тем я заказал себе чемодан, дорожный мешок, коричневые ботинки, рубашку, несколько шляп на выбор и так далее. Часовщику я заказал также часы. Отправив все эти письма, я позавтракал так роскошно, как это только было возможно в гостинице, и лежал, покуривая сигару, пока, согласно моей просьбе, не явились два командированные банком клерка, которые взвесили и увезли золото. После этого я натянул одеяло себе на голову, чтоб меня не разбудил стук в дверь, и собрался, спокойно заснуть.

Я заснул. Несомненно, то был весьма прозаический поступок со стороны первого человека, вернувшегося на Землю с Луны, и я полагаю, что юный и одаренный пылким воображением читатель будет весьма разочарован моим образом действий. Но я ужасно устал и измучился и, чорт побери, что еще мог я предпринять?

Конечно, вряд ли кто-нибудь согласился бы мне поверить, если б я рассказал тогда мою историю, и это, разумеется, навлекло бы на меня множество неприятностей. Итак, я заснул. Когда я наконец проснулся, я уже опять готов был вступить в бой с целым миром по привычке, укоренившейся во мне с тех пор, как я стал совершеннолетним. Я решил уехать в Италию, где и пишу в настоящее время эту историю. Если люди не пожелают принять ее как рассказ о действительных фактах, пусть они считают ее вымыслом. Это меня не касается.

А теперь, когда повесть моя окончена, мне кажется весьма удивительным, до какой степени все это приключение прошло шитой крыто. Все полагают, что Кавор был не слишком блестящий научный экспериментатор, взорвавший на воздух свой дом и самого себя в Лимне, а выстрел, последовавший за моим прибытием в Литльстон, объясняют опытами со взрывчатыми веществами на казеином заводе в Лидде, в трех километрах оттуда. Сознаюсь, я никому не сообщил, что исчезновение мастера[28] Томми Симонса, — так звали улетевшего мальчика, — свершилось отчасти по моей вине. Для этого пришлось бы пуститься в слишком затруднительные объяснения. Мое появление на Литльстонском пляже в лохмотьях и с двумя брусьями чистопробного золота объясняют различными остроумными догадками, до которых мне нет никакого дела. Люди говорят, будто я выдумал все это с целью уклониться от расспросов о происхождении моего богатства. Хотел бы я поглядеть на человека, способного выдумать такой связный и логически последовательный рассказ. Ну, ладно, пусть принимают все это за выдумку.

Я досказал мою историю и теперь полагаю, что мне надо снова принять на себя бремя житейских забот. Даже тот, кто побывал на Луне, вынужден все-таки добывать себе хлеб насущный. Итак, я работаю здесь, в Амальфи, над сценарием пьесы, которую я успел набросать, прежде чем Кавор забрел в мой мир. Я пытаюсь устроить мою жизнь на прежний лад, как до знакомства с Кавором. Но надо признаться, мне иногда трудно бывает сосредоточить внимание на пьесе, если лунный свет проникает ко мне в комнату. Здесь теперь полнолуние, и в прошлую ночь я провел несколько часов на висячем балконе, глядя на эту сияющую белизну, которая скрывает так много. Подумайте: столы, стулья, подмостки и брусья из чистого золота! Чорт побери! Если б только можно было снова открыть этот каворит! Но такие вещи не повторяются дважды в жизни одного и того же человека. Здесь мне живется немножко лучше, чем в Лимне, но это все. А Кавор совершил самоубийство таким сложным способом, какой не приходил до сих пор в голову ни одному живому существу. Таким образом эта история обрывается так же бесповоротно и окончательно, как сновидение. Она так мало связана со всеми житейскими делами, выходит так далеко за пределы доступного человеку опыта; скачки, пища, дыхание, отсутствие веса, все это столь необычайно. По правде говоря, бывают минуты, когда, несмотря на мое лунное золото, сам я готов больше чем наполовину поверить, что все совершившееся со мною было только сном.