— Пойдём домой — купим.

— Домой? — сказала удивлённо Лиза, обращаясь наполовину к Вере Никандровне, наполовину к стражнику.

Он блаженно ухмыльнулся, как дед, шуткой напугавший ребёнка, и пояснил со снисхождением:

— К себе в тюрьму, барышня.

Вера Никандровна, как всегда — в волнении, прижала руки к груди и, подавшись вперёд, почти привстав с дивана, заторопилась:

— Вы извините, я хочу спросить. Не скажете ли… Что может означать, если… Вот у меня сын временно в заключении. И до сих пор разрешалось приносить для него бельё. И теперь вдруг запретили. Вы не скажете… почему такое…

— Это смотря как, — ответил стражник.

Арестант покосился на него свысока и спросил:

— Он — политика или уголовный, сын-то?

— Нет, что вы, — какой уголовный! — испугалась Вера Никандровна.

Арестант глядел на неё, и по-прежнему лицо его было красиво и немного злобно в неподвижной правильности черт.

— Про политику — не знаю. А у нас перестают принимать с воли, когда назначат в этап либо если в карцер посадят.

— В карцер — соответственно, — подтвердил стражник.

— Боже мой, — вырвалось у Веры Никандровны, и Лиза в страхе остановила на ней глаза.

Какие-то дамы пришли со двора, за ними ввели нескольких арестантов, и помещение заполнил стук грубых чёботов, тяжёлый запах ношеного сукна. Народ рассасывался комнатами, поворотами коридоров, — лабиринтом большого старого здания. На смену исчезнувшим входили новые люди, и уже непрерывно нарастало движение на потребу заработавшей огромной неуклюжей машины, которая пожирала вместо топлива просителей, подсудимых, обвиняемых, свидетелей, жалобщиков, истцов.

В момент большого оживления, точно возникнув из него, показалась фигура Пастухова. Как повсюду, куда бы он ни явился, Александр Владимирович сразу обратил общее внимание своей осанкой — непринуждённой, утверждавшей себя, как отрадная самоцель. Все, кто находился в коридоре, следили, как он выступал, а он, наверно, не заметил бы никого, если бы Вера Никандровна порывисто не встала с дивана, когда он проходил.

— Здравствуйте, Александр Владимирович, — сказала она в том взволнованном просительном тоне, какой у неё все чаще прорывался последнее время. — Будьте так любезны: стало ли вам известно — по одному ли делу с моим Кириллом вас беспокоят или что другое?

У Пастухова быстро вздёрнулись щеки, образовав обычную непроницаемую, гипсовую улыбку, и он отвёл взгляд на Лизу. В то же время он бегло пожал руку Извековой и слегка неряшливо пропустил через приоткрытые зубы не совсем внятные слова:

— Видите ли. Совершенно ничего нельзя разобрать. Впечатление — что я попал в Китай. Кланяются, говорят — не беспокойтесь, но я не могу понять — что этим крючкотворам нужно? Факт тот, что меня тянут по какому-то делу.

Он все смотрел на Лизу, и она по-гимназически поднялась.

— Мы знакомы, — полу спросил он, расшаркиваясь, — тут так темно. Простите… Вы тоже к товарищу прокурора?

— Да, меня должны сейчас вызвать, — сказала Вера Никандровна. — Мы тут давно.

Он понял, что если они пройдут первыми, то его положение затруднится уже тем, что он будет вторым, и ему откажут в просьбе легче. Его щеки поднялись выше.

— Извините, вы не против, если я пройду раньше вас? У меня отчаянно болит голова. Я не спал всю ночь.

Вера Никандровна согласилась без колебаний, даже поспешно, и он с большой живостью проследовал в канцелярию.

Он пробыл там недолго и вышел словно подменённый: вся картинность его увяла, он ступал редкими, скучными шагами. Он подсел к Извековой и выдохнул, отдуваясь:

— Просили подождать. Подождать — это вежливость чиновников.

Рассмотрев арестанта усталым, но ненасытным своим взглядом, он подоткнул большим пальцем нижнюю губу и хитро усмехнулся Лизе:

— Вот так вот закуют в железны кандалы и двинут по Владимирской дорожке. И ничего не поделаешь! Черт знает что!

— Вы, собственно, о чём хлопочете? — спросила Извекова.

— Чтобы сняли подписку о невыезде. Я же не могу тронуться с места. Как квашня — с печки. Дикость! Просил, чтобы принял прокурор, мне отвечают — не полагается. А что полагается? Напишите прошение, прокурор рассмотрит. Дикость!

— Знаете, — вы совершенно правы! — словоохотливо начала Вера Никандровна, готовясь посвятить Пастухова в историю своих хождений, но в эту минуту её пригласили в канцелярию.

Ознобишин проводил Извекову до кабинета товарища прокурора. Вера Никандровна знала эту комнату — с окнами в полотняных шторах, с внушительным столом посредине, с тремя креслами в отдалении от него и с чиновником, похожим на нерушимую принадлежность кабинета. Привстав, он показал на кресло и опустился не сгибаясь. На белом его кителе не заметно было ни одной складки. Сейчас же, как только Вера Никандровна села, он заявил, вытачивая раз навсегда отобранные слова:

— Его превосходительство господин прокурор палаты наложил на вашей просьбе резолюцию: отказать ввиду отсутствия основания для смягчения меры пресечения.

Он взглянул на Извекову. Она молчала, немного побледнев.

— Вы имеете что-нибудь спросить?

— Совсем? Окончательно?

— Вы просили об освобождении вашего сына из-под стражи на поручительство, указав основанием болезнь. Основание отсутствует. Ваш сын здоров.

— Окончательно? — тихо повторила Вера Никандровна.

— То есть что — окончательно? Сейчас он здоров. Если заболеет, основание, очевидно, возникнет.

— Я хочу знать — неужели больше никакой надежды?

— Содержание под стражей остаётся в силе до конца судебного следствия и приговора по делу.

— Но как же теперь быть? — сказала она с беспомощной простотой.

— Можете просить об освобождении под залог.

— Да? — всколыхнулась и вся как-то затрепетала Вера Никандровна. — Но как, как это сделать, будьте добры?!

— Прошением на имя его превосходительства.

— Нет, я хочу сказать, — ведь это же деньги?

— Денежный залог.

— Я понимаю. Но я хочу спросить — сколько? Сколько надо денег?

— Сумма залога будет определена, если его превосходительство найдёт возможным смягчить меру пресечения.

— Но я ведь должна знать — что это такое? Сколько надо денег? Несколько сот рублей или, может быть, тысячу?

— Я могу сказать только на основании прецедентов, ничего не предопределяя. Несколько тысяч. В практике — редко более десяти.

— Позвольте, — сказала Вера Никандровна, детски-изумлённо улыбаясь и вздёргивая морщинки на лбу, — откуда же я могу взять? Ведь у меня нет.

Товарищ прокурора снова приподнялся:

— Вы извините, но вопрос настолько личный, касающийся, собственно, только вас, что я…

Он скупо развёл руки, одновременно наклонив голову.

— Благодарю вас, благодарю, — с прихваченным дыханием сказала Вера Никандровна и маленькими, частыми шагами ушла из кабинета.

Лиза дожидалась у самого входа в канцелярию. Они миновали арестанта со стражником, уже не заметив их наблюдающих чужих глаз. Пастухов куда-то исчез. Диван заняли новые люди.

Во дворе было много света. Растерянно брели в небе отставшие от толпы некучные облака. Их яркой белизне вторили на земле перепачканные мелом бочки, носилки, огромный ящик с разведённой бирюзовой известью. Убелённые с головы до ног маляры пылили алебастром, занимаясь своей стряпнёй. Рядом лежал невысокими штабелями тёс. Дойдя до него, Вера Никандровна и Лиза сели на доски, как будто раньше сговорившись.

В их молчании, не нарушенном ни одним звуком, заключалась остро угадываемая друг в друге боязнь признаться, что произошла решительная, возможно, непоправимая перемена в судьбе дела, ради которого они сюда пришли. Они мучились молчанием и всё-таки безмолвствовали, не зная, как лучше в эту минуту пощадить друг друга. Белая пыль тонко окутывала их, они глотали её, но даже не думали подвинуться в сторону, уйти со двора, подальше от этого дома, точно приковавшего к себе все их ожидания. Они глядели на бесстрастный фасад с прямыми линиями окон, рассаженных одинаковыми простенками, но вряд ли отдавали себе отчёт — куда смотрят, так же как не понимали — зачем сидят в пыли.