У меня было желание спросить: "Что будет кончено?", но не хотелось портить себе прекрасного настроения. Тем временем, движение по дороге, по которой мы передвигались, существенно уменьшилось: мы свернули направо, затем еще раз, тоже направо. Все здешние дороги, по сравнению с нашими, отличались невероятно гладким покрытием, да и сам экипаж должен был сконструирован как-то так, что – несмотря на сумасшедшую скорость – я практически не чувствовал сотрясений. И вот тут на доске у дороги я увидал доску с надписью: "Монтана Росса", которая заставила мое сердце сжаться от волнения, а уже через миг мы очутились перед рядом небольших домиков, по городской моде поставленных тесно один возле другого, но возле каждого имелся маленький садик. Мы въехали на участок; машина по наклонной плоскости скатилась в подвал.
- Сейчас я тебя развяжу, - сказала Моника. – Сможешь двигаться. С одним маленьким ограничением! – Тут же на щиколотках замкнулись стальные кольца. – Это, чтобы тебе не пришло в голосу сбежать.
- Синьора! – возмутился я. – Твоя осторожность излишня, ведь я дал слово. Кроме того, хочу подчеркнуть, что я не привык уходить, не прощаясь, тем более, с кем-то, спасшим мне жизнь.
- Комплименты можешь пропустить. Я тебе ни Мать Тереза, ни Флоренс Найтингейл. Спасла я тебя ради денег. А бежать не советую ради твоей же безопасности. У меня имеются основания подозревать, что кому-то чрезвычайно важно, чтобы ты не вернулся на старое место…
Дом имел приличные размеры, но более всего меня изумило отсутствие слуг. Кухня соединялась со столовой, что – честно признаюсь – наполняло меня отвращением и сочувствием к хозяевам, которым приходилось завтракать, видя готовку блюд и подвергаясь общению с кухарками. Зато уборная, до которой я добрался, изо всех сил сжимая колени, была из разряда наиболее славных, в которых мне доводилось проводить время. Она заставляла вспомнить изысканнейшие римские времена. Отдельная уборная с проточной водой! Искусные краны, после вращения ручек на которых из кранов текла или холодная, или горячая вода. В первый момент я даже налил кипяток себе на голову. Зато потом я нежился в сказочно теплой жидкости, которую пришлось дважды спустить, чтобы наконец-то помыться. Мне удалось открыть принцип включения освещения. Ничего сложно: свет зажигала кнопка, даже обезьяна могла бы этому обучиться. Повсюду я разыскивал бритву, чтобы избавиться от щетины, но, не найдя, попросил помощи у Моники.
- Что, забыл как пользуются электробритвой? – рассмеялась та, но вручила мне округлую шкатулочку с вращающимися зубцами, которая, подобно хищному зверьку, быстро справилась с растительностью на моем лице.
Девушка подумала обо всем. Когда я выходил в купальной простыне, она дала мне уже приготовленную одежду, мягкую и прилегающую к телу.
- Что, не знаешь, как надеть треники? Погоди, я освобожу тебе ноги.
Легкие, но прочные кандалы упали на пол, но когда я склонился, чтобы помассировать щиколотки, Монику этот жест должен был весьма обеспокоить. Она подбежала ко мне, схватила за руку и перекинула над собой, после чего обездвижила меня на ковре.
- Что ты делаешь, синьора? – промямлил я.
- Больше и не пытайся делать подобное, у меня черный пояс по айкидо, - бросила та. – А сейчас можешь надеть штаны.
Понятия не имею, что этот черный пояс означал. Хотя, можно было опасаться, что вновь мне попалась какая-нибудь колдунья.
А перед тем я вновь пережил шок. В туалете висело зеркало на всю стену. Так вот, мужчина, которого я увидал в его совершенной глубине, был не я. То есть, кое-что совпадало: шесть пальцев, черты лица, да и – более менее – вся фигура. Только Альдо был выше меня, где-то на половину локтя, у него был больший живот, и лысина выдавалась сильнее. К тому же, в нижней части живота у него имелся шрам после какой-то серьезной операции, а еще округлый шрам величиной с денарий на предплечье. Зато я не обнаружил дырки на груди, памятки о поединке в Париже с одним из знаменитых мушкетеров де Тревиля.
Так кем же я был на самом деле? У меня было сознание Альфредо, но тело Гурбиани. Что это означало? Мне вспомнилась беседа, что была у меня когда-то в Лиссабоне с неким путешественником, бывавшим в Индии. Он говорил о распространенной среди тамошних язычников вере в переселение душ, называемое метампсихозом. Неужто я был материальным доказательством правдивости того суеверия? В таком случае, почему я вылез из колодца, в который меня когда-то сбросили? Почему я ничего не помню из прошлого Альдо? И что, собственно, произошло с тем богачом?
Рядом со столовой я набрел на опрятную библиотеку и, получив разрешение от девушки, бросился к полкам. Книги были изданы на исключительно гадкой бумаге, зато они были невероятно качественно иллюминированы[10]. Имена большинства авторов мне ничего не говорили: Джойс, Дюрренматт, Набоков, Умберто Эко… Зато с радостью я заметил сонеты Шекспира (выходит, его читали и через много столетий) и "Декамерон" Боккаччо. Забыв обо всем, я набросился на толстенный том "История мира – новое время". Я поглощал его в течение лавры часов с воодушевлением, которого, думаю, не познал никто из читателей. Даже палачи Ипполито не смогли бы оттянуть меня от этого чтения. У кого еще имелась возможность узнать историю последних четырех сотен лет после собственной смерти?
Это была история великая и ужасная, гораздо более богатая неожиданными поворотами, чем мифы древних греков и римлян. Я читал о быстром крахе Испании, который и сам предвидел, о необыкновенном развитии английских колоний в Новом Мире (а я ведь совершенно не обратил внимания на то, как они появились), совместно основанные британскими ссыльными, проститутками из Саутворка, польскими угольщиками, французскими гугенотами, ирландскими голодающими, которые всего лишь через полутора века заявили о себе: "Мы – народ!". (И ведь этот девиз откуда-то мне был известен) Я прослеживал историю британского владения на морях, до самых дальних уголков, которое началось с известного мне по рассказам капитана Массимо поражения Непобедимой Армады. Изучая далее всеобщую историю, я сочувствовал бедам моей лишенной надлежащего ей положения Италии. Страшно дивился я глупости французов, проигрывающих наилучшие исторические шансы в очередных неразумных революциях и войнах. Видел я, как у немцев, этого народа пивохлебов и эстетов, вырастают стальные зубы и кулаки. Я плакал над судьбой Польши, отчизны любимой моей Марии, которую разорвали на части соседи-чудовища. Я сопровождал идущих на эшафот Карла I, Людовика XVI и Марию-Антуанетту… И всякий раз меня охватывало все большее изумление, когда я чуть ли не на каждом шагу встречал собственные мысли, цитаты, bon mot'ы, приписываемые другим людям. Мой термин "Общественный договор" присвоил себе некий Руссо, формулу "Человек человеку – волк" – Гоббс, "Свобода, равенство, братство" – французские революционеры… В конце концов, теорию эволюционного образования видов забрал Чарлз Дарвин. В другой книге, в третьем томе энциклопедии, я обнаружил краткую биографию Альфредо Деросси. Вот что там было написано:
Художник, философ и вольнодумец. Жертва контрреформации в Розеттине. Из его произведений в частной коллекции сохранился "Портрет шотландского юноши" и пара стихотворений в антологии, изданной в 1632 году в Лиссабоне.
И это все. Так что не меня мир должен был благодарить за небывалый прогресс техники, который начался с предсказанных мной пароходов и шаров, наполненных разогретым воздухом, а довел до посадки на Луне. Электроэнергия, о существовании которой я всего лишь подозревал, теперь освещала города и вспомоществляла умы. Были открыты бактерии, исследованы полюса, были изобретены вакцины, так что никто уже не умирал от воспаления дурацкой слепой кишки. Были побеждены послеродовые горячки (penecillium!), а борьбу с безумием отобрали у экзорцистов, передав ее психиатрам. Просто невероятно, до чего же дошел освобожденный разум!
