Не сердитесь на меня за мой покой: я только устал, я не был мертв, нестройно звучал мой голос, но то были лишь бред и храпенье во сне, то была песнь утомленного, а вовсе не гимн смерти, не увлечение прелестью небытия.

Еще бушует непогода, но уже тихо, величественно спускается над полями во всем своем блеске царство Заратустры.

Я привык к высотам, я сроднился с ними. Я не вздымаю своих глаз вверх. Я — один из тех, которые смотрят сверху вниз, из тех, которые рождены для того, чтобы благословлять: все благословляющие смотрят сверху вниз.

Для подобного честолюбия разве эта земля не слишком мала?

Все я роздал, все свои богатства: ничего больше у меня не осталось, кроме тебя, великая надежда!

Что случилось? Мельчает море? Нет, это растет царство мое. Новый внутренний огонь вздымает его.

Мое неземное блаженство! Свет моего сегодняшнего счастья бросает уже тень на него.

О, эта увлекательная глубина! Что раньше принимали за звезду, теперь стало пятнышком.

Эх вы, чопорные мудрецы! По мне — весь мир игра.

Шуми, ветер, шуми! Развей все мое спокойствие.

Я начал с того, что разучился сострадать самому себе.

Обломки звезд — из них я создал себе мир.

Не то важно, что ты свергнул идола, — а то, что ты в себе уничтожил идолопоклонника, — именно в этом твоя отвага..

Вот они, неуклюжие гранитные чудовища, искони веков дорогие людям. Горе тебе! Как? Ты имеешь намерение уничтожить их? Отвратительные чудовища со связанными лапами, они сидят неподвижно и дышат ядом.

Мое горячее сердце охлаждается от созерцания каменной красоты.

Истины, которые ни от кого еще не удостоились улыбки, зеленые, терпкие на вкус, невыносимые истины окружили меня. Истины, пригодные только для наших ног! Из-за них так и хочется пуститься в пляс!

Моя мудрость засверкала молнией — алмазным мечом она рассекла весь окутавший меня мрак.

Этот камень преткновения, эту мысль мыслей, кто ж ее создал? Сама жизнь создала ее себе, это величайшее препятствие; и вот через него, через свою собственную мысль жизнь перескакивает теперь… С этой мыслью я увлекаю за собой грядущее.

Мысль моя подобна раскаленной жидкой лаве: но всякая лава, затвердевая, тем самым ст роит себе препятствие; всякая мысль также стесняется всевозможными “правилами”.

Такова теперь моя воля; и с тех пор, как это стало моей волей, все происходит по моему желанию — это было верхом моей мудрости: я потребовал того, что я должен, и этим я покорил себе всякое “должен”… С тех пор для меня не существует никакого “ты должен”.

Любитель загадок! отгадай, куда девалась моя добродетель? Она убежала, так как испугалась расставленных мною для нее удочек и сетей.

Сами волки дали обо мне благоприятный отзыв, сказав мне: “Ты огрызаешься еще лучше, чем мы, волки”.

На войне обман — залог победы. Шкура лисы — этой мой тайный панцирь.

Где опасность, я тут как тут. Я тотчас вырастаю из-под земли.

Мы роемся, охотясь за новыми сокровищами, мы — новые рудокопы. Когда-то у древних считалось безбожным из-за сокровищ тревожить недра земли. И теперь проявляется такое же безбожие: разве вы не слышите из глубины земли тревожного шума и бурления?

Ты предстаешь предо мною, неумолимый сфинкс, как и мое любопытство, что меня привело к тебе. И что же, я есмь вопрошающий, как и ты, эта бездна нам обоим знакома — мы могли бы вещать одними устами!

Я тот, которому нужны клятвы чести: лишь этим клянитесь мне.

Искать любви и находить всегда личины, предательские личины, которые надо срывать!

Люблю ли я вас?.. Так любит всадник свою лошадь: она привозит его к цели.

Его сострадание черство, его рукопожатие крепко до боли — такова рука колосса!

Вы боитесь меня? Боитесь натянутого лука? Беда, если кто-нибудь вложит в него стрелу!

“Новою тьмою ты сам себя окутал, новую пустыню обрел ты своим львиным прыжком”.

Я только фабрикант слов: а что в словах — то во мне!

Ах, друзья мои! Куда исчезло то, что считалось “благим”? Где все, нареченные благими? Где невинность обманов их? Я все считаю благим: листья, траву, счастье, удачу и благодатный дождь.

Не о грехах человека и его величайших глупостях, но скорее о его совершенстве беспокоился я, когда так сильно страдал за человека.

“Человек зол” — так говорили мне в утешение все мудрецы.

Как только я сам себе становлюсь в тягость, тогда начинаю я и вами тяготиться.

Уж слишком скоро я вновь повеселел: и что теперь сможет изменить во мне враг мой?

Я снисходителен к людям и случайностям, снисходителен к каждому существу, к каждое травке: солнечное пятно на склонах зимних… влажный от нежности теплый ветерок занесенных снегом душ.

Высокомерен же я к мелким выгодам: там, где я виду длинные пальцы торгашей, мне хочется всегда укорить их, — этого требует от меня мой утонченный вкус.

Подобно зеркалу, я тускнею от всякого постороннего дыхания.

Вы, маленькие люди, доверчивые, чистосердечные, но у вас в домах маленькие двери: лишь низость способна войти через них. Как же я смогу войти через городские ворота? Я разучился жить среди карликов!

Моя мудрость подобна солнцу: мне хотелось быть их светочем, но я ослепил их; солнце моей мудрости погубило слабые глаза этих летучих мышек…

Сколь мрачно и скверно глядишь ты, чернее любого из пророков: ведь никому из мудрецов не суждено преодолеть подземелье блуда.

Назад! Вы идете за мною так близко по пятам! Назад! а то моя истина раздавит вас!

“Кто шествует твоей дорогой, попадет в ад”. Прекрасно! Свою дорогу я вымощу добрыми изречениями.

Скажите мне, ваше божество — божество любви? А угрызения вашей совести — наказание божества, наказание из любви?

Ты, обезьяна Бога своего,

ужели мнишь себя лишь обезьяной?

Они пережевывают камни и лежат навзничь перед маленькими кругляшками; они поклоняются всему, что не падает, эти последние жрецы, верующие в действительность!

Без жен и без снеди, пропащие,

удел ваш — пупа созерцание,