— Тебе сколько? — спросил он.

— Да у меня всего крона пятьдесят, — сказал я.

— Ничего, не горюй, — сказал он. — Я тебя угощаю. Бесплатно.

Он довольно захихикал, достал булочку, сосиски и щедро намазал горчицей и кетчупом. Я уплетал сосиски и смотрел на птицу, которая прыгала у моих ног и всё поглядывала на меня — честное слово, глаза у неё были похожи на Лоттины. Потом она взлетела и скрылась за церковной колокольней.

А потом я увидел полицейскую машину, она появилась из-за угла в конце улицы и стала медленно приближаться. У меня душа ушла в пятки. Может, это та тетенька с биржи труда позвонила в полицию? А что, если меня разыскивают как беглеца? Может, полиция напала на мой след после того, как я выпустил лисенят? Надо было как-то спасаться.

Странно, но весёлый продавец сосисок тоже почему-то перетрусил. Он глядел на чёрно-белую машину с мигалкой, как заяц на волка. Он быстро захлопнул крышку своего бачка с сосисками и привязал его покрепче к платформе.

— Мне надо сматываться, да побыстрей, — сказал он.

— А можно мне с тобой? — попросил я. — Меня тоже разыскивают.

— Давай полезай, — сказал он. — Только держись покрепче, а то вылетишь.

Я влез на платформу и примостился рядом с бачком, картонными коробками с булочками, горчицей и кетчупом, бидоном с водой и бутылью с бензином. Продавец сосисок натянул краги, надел мотоциклетные очки, которые вынул из своего белого халата, потом разогнал мопед и дал полный газ. Рывок, и мы понеслись. Мопед был, наверно, тренированный, он так нёсся по улицам, что я подпрыгивал на своей платформе и цеплялся изо всех сил, чтоб не вылететь. На поворотах мою «телегу» чуть не переворачивало, я съезжал как с горки и стукался о борт. Из бачка выплёскивался горячий отвар. Полиция нагоняла нас. Сирена выла, и мигалка мигала. Они были всё ближе.

— Эй, Сосиска, не подкачай! — заорал я.

— Швырни этим волкам сосисок! — крикнул он мне.

Я выхватил из горячей воды несколько сосисок и швырнул их на дорогу. Но полицейские и не подумали остановиться, чтобы подобрать их.

— Придётся пожертвовать большой коробкой! — крикнул он. — Швыряй за борт ту, что справа!

Я развязал ремни и столкнул коробку. Она с дребезгом грохнулась на асфальт, и по улице растеклась жидкая каша из горчицы и кетчупа. Наши преследователи поскользнулись на этой жёлто-красной слякоти. Машину занесло, она потеряла управление и врезалась прямо в фонарный столб. А мы, не будь дураки, свернули в какой-то переулочек.

— Лихо, парень! — крикнул мне сосисочник. — Знай наших! Волки потеряли след!

Мы ещё покружили по переулочкам на окраине и въехали в огромный парк. Мы медленно ехали по дорожкам, посыпанным гравием, мимо огромных тополей и дубов, мимо пёстрых клумб с тюльпанами. Кругом были мягкие зелёные холмы и пригорки, пахло травой, и на все голоса пели птицы. Мы подъехали к одному такому пригорку и остановились.

Продавец сосисок взял меня за руку и повёл вверх по склону. Бачок с сосисками висел у него на животе. Мы молча дошагали до вершины и уселись на траве, а рядышком журчал и искрился на солнце ручей, совсем прозрачный, виден был каждый камушек на дне.

— Давай-ка отпразднуем наше спасение, — сказал он.

Мы валялись на траве и уплетали оставшиеся сосиски. Он рассказал мне, что уже пятнадцать лет продаёт на улицах сосиски, а сейчас вот уличную торговлю сосисками запретили. Но он не захотел бросать своё занятие, и поэтому к нему теперь вечно пристаёт полиция. А я рассказал ему про себя. В первый раз с тех пор, как я сбежал из дома, я не побоялся быть откровенным. Я лежал на спине, подставив лицо солнцу, и рассказывал про все свои приключения, и почему я сбежал, и как мне теперь плохо. И рассказал всё про своих — про Оскара, и Еву, и Лотту.

Он больше слушал, иногда только вставлял словечко. До чего ж здорово было поговорить с кем-то по-человечески, перестать притворяться и быть, наконец, самим собой.

— Ну что ж, парень, — сказал он, когда я кончил. — Я так понимаю, что самое главное для человека — суметь быть самим собой. Я, знаешь ли, много про это думал. Возьми меня, к примеру. Кто я такой? Уличный продавец сосисок. И это занятие как раз по мне. А кто б я был без этого — так, пустое место. А тебе вот, наоборот, невмоготу продолжать это твоё занятие, потому что всё время приходится строить из себя кого-то другого. По-моему, пора тебе кончать это дело. Возвращайся-ка ты домой, придётся воевать — так воюй. А то куда ж это годится? Нельзя просто взять да отрубить всё, что было. Это что же из тебя такое получится: обрубок, а не человек. Соображаешь?

Да я уж и сам сообразил, что надо мне возвращаться к своим. Честно говоря, давно сообразил. Всё равно я таскал их всех за собой, и деваться мне от них было некуда.

Я, наверное, сам не заметил, как заснул на припёке. Помнило только, что будто тёплая рука прикрыла мне глаза. Последнее, что я видел, это краснокрылую птицу, которая парила высоко в голубом небе, где медленно растворялись и исчезали белые облака.

Когда я снова открыл глаза, около нас стояли два полицейских. Нам пришлось собрать свои вещички и ехать с ними в участок. Там они спросили меня, как моё имя, кто мои родители, адрес и номер телефона. Ни про каких лисиц они не спрашивали. Они позвонили к нам домой и объяснили, где я нахожусь. Весёлого продавца сосисок я так больше никогда и не видел. Я улёгся у них на скамейку и сразу почувствовал, что весь горю, как в огне. Я был мокрый от пота, и в то же время меня так знобило, что зуб на зуб не попадал.

За мной приехал Оскар. Помню, что он нёс меня на руках, как маленького. Моя голова лежала у него на плече. Он держал меня очень крепко, будто боялся уронить. Во мне пылал какой-то холодный огонь, от которого меня трясло. Мы почему-то не могли ничего сказать друг другу, хотя ему, наверное, тоже хотелось. Мы были оба как немые. Он уложил меня на заднее сиденье нашего «деда» и укрыл одеялом. И не сразу отошёл. Я увидел, что он смотрит на меня жалобными глазами, будто просит о помощи. Потом он наклонился и сжал в ладонях мою голову, будто это футбольный мяч.

— Ребёнок ты мой, — сказал он. — Милый мой ребёнок.

И больше он ничего не сказал. Потом мы поехали. Я открывал глаза и видел перед собой его крепкий затылок. Он вёл машину на большой скорости, и мне казалось, что мы будем ехать так вечно и никогда не приедем. А потом шум машины превратился в пение птиц, в целый хор щебечущих птиц.

Мне много чего хотелось сказать. Но я стал немым. Я заболел, и у меня была высокая температура, и озноб, и бред. Но хуже всего, что я не мог выдавить из себя ни звука. Я открывал рот, как рыба, а голос куда-то пропал. В голове у меня теснилась масса слов, и все они хотели выскочить наружу, а горло мне заткнуло будто пробкой, я никак не мог её вытолкнуть, эту чёртову пробку.

Я разговаривал на своём немом языке с немыми рыбами. Может, они меня понимали. Оскар купил мне аквариум и поста-вил на стул рядом с кроватью. Я смотрел, как в вечнозелёной воде, над подводными скалами с шевелящимся лесом водорослей, плавала, изгибаясь, вуалехвостка в окружении гуппий, меченосцев и других красивых рыбок. Я лежал в своём немом мире и следил глазами за рыбками. Я помню, как около меня на кровати сидел Оскар, или Ева, или Лотта, и помню их встревоженные лица. Помню, как пришёл врач, как он осматривал меня и сказал: «Не вижу никакой органической причины его немоты».

Всё вокруг было какое-то нереальное. Я видел и слышал всё будто через стекло, будто находился в стеклянной клетке. Эта комната с жёлтыми обоями была будто и не комната вовсе, а огромный аквариум. Может, всё это от высокой температуры? Я по-прежнему чувствовал в себе ледяное пламя. Одна только огненно-красная птица могла бы устоять перед его голубоватыми ледяными языками.

Но я начал не с того. Сначала надо бы не про то, как я болел и как я стал немым. И не про тот странный сон, и не про птицу, и не про «Книгу Рож». Начать надо бы с того вечера, когда я вернулся домой. Онемел я уже потом. И всё остальное случилось потом.