– С кем, со мной? – спросил он. – Да брось ты, я от души ночью зарядился, теперь хватит надолго. Поехали; он, поди, зайцем уже дернул туда.

– Ладно, – сказал Шуман, глядя на него все с той же открытой и смертельной серьезностью. – Надо снимать и промерять микрометром клапаны. Слушай, что я скажу. Если сегодня все будет нормально, вечером получишь бутылку. Понял?

– Боже ты мой, Боже, – отозвался Джиггс. – Неужто опять надираться? Судьба. Пошли сядем наконец.

Они сели. Автобус тронулся. Теперь ему полегчало, потому что, имей он даже эти полдоллара, он все равно не смог бы ничего себе на них купить до остановки автобуса или до приезда в аэропорт и, с другой стороны, он двигался наконец к цели; он вновь подумал в громе и гуле одиночества в миг экзальтации между ужасом и смятением: «Им меня не остановить. Кишка тонка у них меня остановить. Выждать, только и всего».

– Да, – сказал он, подав вперед голову между головами Шумана и женщины над спинкой их сиденья, за которым расположились он и мальчик, – он, скорей всего, уже там, у машины. Я рвану прямо туда, начну с клапанами, а его отправлю к вам в ресторан.

В аэропорту, как они слезли, парашютиста опять-таки видно не было, хотя Шуман некоторое время стоял и вглядывался в пустую предполуденную площадь, как будто надеялся вернуть былую, истаявшую секунду, следующую за той, в которую парашютист скрылся из глаз, миновав устье переулка.

– Пойду начну, – сказал Джиггс. – Если он в ангаре, скажу, чтобы шел к вам в ресторан.

– Сперва поедим, – сказал Шуман. – Успеешь.

– Да я не хочу сейчас, – сказал Джиггс. – Потом пожую. Взяться бы уже…

– Нет, – сказала женщина. – Роджер, не…

– Пошли, позавтракаешь с нами, – сказал Шуман.

Джиггсу почудилось, что он долго-долго уже стоит в ярко дымчатом солнечном свете, ощущая легкое побаливание в челюстях и по контуру рта, хотя на самом деле, скорее всего, это длилось не так долго, и голос его, как бы то ни было, звучал нормально.

– Ладно, – сказал он. – Уговорил. Клапаны, они же не мои, в конце-то концов. Не мне в три на них в воздух подыматься.

В круглом зале не было ни души, в ресторане тоже, если не считать их самих.

– Я только кофе, – сказал он.

– Позавтракай как полагается, – сказал Шуман. – Слышишь?

– Я не голодней сейчас, чем там, у столба фонарного, две минуты назад, – сказал Джиггс. Голос по-прежнему был в норме. – Я согласился зайти, только и всего. Что есть буду, не обещал.

Шуман смотрел на него сумрачно.

– Слушай меня, – сказал он. – Ты за утро сколько раз прикладывался – два, три? Поешь чего-нибудь. А вечером, если захочешь, я те же две-три порции тебе обеспечу. Захочешь – хоть в стельку можешь вечером. Но сейчас клапаны.

Джиггс сидел совершенно неподвижно, глядя сперва на свои лежащие на столе ладони, затем на руку официантки, упертую локтем в стол подле него и окольцованную по запястью четырьмя дешевыми вулвортовскими браслетами, на малиновый блеск ее ногтей, словно бы тоже купленных в магазине и со щелчком надвинутых на кончики пальцев.

– Понял, – сказал он. – А теперь ты меня слушай. Тебе какого надо механика? Который пособляет тебе с клапанами, пусть даже пару раз с утра приложился, или такого, который поверх выпивки набил брюхо жратвой и дрыхнет себе в углу? Ты просто скажи мне, какого тебе надо, и такой у тебя будет. Потому что послушай меня. Я хочу кофе, и все. Я даже не требую, я просто тебя прошу. Просьбу уважить надо.

– Хорошо, – сказал Шуман. – Тогда только три завтрака, – сказал он официантке. – И два кофе еще… Черт бы его взял, этого Джека, – сказал он. – Ему ведь тоже есть надо.

– Да в ангаре он, где же ему быть, – сказал Джиггс.

Они и правда нашли его в ангаре, хотя не сразу. Когда Шуман и Джиггс вышли в комбинезонах из инструментальной и встали за сетчатой дверью, чтобы дождаться женщину, которая переодевалась после них, первым, что они увидели, было пять или шесть фигур в таких же комбинезонах, толпящихся вокруг двойной доски, которой вчера еще здесь не было, установленной точно по центру ангарных ворот, – большой доски с крупно намалеванным от руки текстом, повелительным, в ощутимой мере шифрованным и на данный момент невнятным, как будто слова были произнесены через репродуктор:

УВЕДОМЛЕНИЕ

Всем участникам состязаний, всем пилотам, парашютистам и иным лицам, претендующим на денежные призы в ходе воздушного праздника, собраться сегодня в 12 часов дня в кабинете директора. Отсутствие будет сочтено выражением согласия с решениями организационного комитета соревнований.

Пока Шуман и женщина читали, другие молча смотрели на них.

– С какими решениями? – спросил один. – К чему это все? Знаешь, нет?

– Не знаю, – ответил Шуман. – Джек Холмс уже пришел? Кто-нибудь видел его сегодня?

– Вон он, – сказал Джиггс. – У машины, я же говорил. – Шуман посмотрел в дальнюю часть ангара. – Уже снял капот. Видишь?

– Вижу, – сказал Шуман и тут же двинулся к самолету. Джиггс, почти не шевеля губами, обратился к стоявшему ближе всех:

– Полдоллара можешь мне одолжить? Вечером отдам. Только быстро.

Он взял монету; схватил ее; когда Шуман дошел до самолета, Джиггс уже почти догнал его. Парашютист, сидевший на корточках под мотором, глянул на них коротко и не прерывая манипуляций, как мог посмотреть на тень от бегущего по небу облака.

– Завтракал? – спросил Шуман.

– Да, – сказал парашютист, больше не поднимая головы.

– На какие шиши? – спросил Шуман.

Парашютист как не слышал. Шуман вынул из кармана деньги – последнюю долларовую бумажку, три монеты по двадцать пять центов и несколько пятицентовиков – и положил две по двадцать пять на моторную раму у локтя парашютиста.

– Поди кофе выпей, – сказал Шуман. Но парашютист, копавшийся в моторе, будто не слышал. Шуман стоял, глядя ему в затылок. Потом локоть парашютиста задел моторную раму. Монеты зазвенели по бетонному полу, Джиггс живо нагнулся и вновь выпрямился, протягивая деньги, прежде чем Шуман успел шевельнуться или заговорить.

– Вот они они, – сказал Джиггс негромко. За десять футов его уже не было бы слышно: неистовство, триумф. – Вот они они. Считай. Считай и ту сторону, и эту, чтобы уж наверняка.

Больше они не разговаривали. Они работали тихо и споро, как цирковая группа, с той экономией движений, что присуща натренированным и слаженным командам, а женщина подавала им необходимые инструменты; им даже и не надо было обращаться к ней, называть инструмент. Теперь легко стало, как тогда в автобусе; только и дела, что ждать, а клапаны тем временем снимались один за другим и выкладывались на верстак длинной аккуратной цепочкой, а потом, само собой, настал тот самый момент.

– Уже, наверно, почти двенадцать, – сказала женщина. Шуман окончил манипуляцию, которую начал. После этого взглянул на часы и встал, разминая затекшую спину и ноги. Потом посмотрел на парашютиста.

– Готов? – спросил он.

– Умываться и переодеваться не будешь? – спросила женщина.

– Не буду, – сказал Шуман. – Вдвое больше времени уйдет. – Он опять вынул из кармана деньги и дал женщине три двадцатипятицентовика. – Когда Джиггс кончит снимать клапаны, сходите с ним перекусите. И не пытайся, – он посмотрел на Джиггса, – без меня орудовать микрометром. Вернусь – сам займусь. Можешь пока почистить нагнетатель, а там как раз мы и придем. – Он опять посмотрел на Джиггса. – Ты наверняка уже проголодался.

– Да, – сказал Джиггс. Он не прерывал работу и не смотрел, как они уходили. Он сидел под мотором на корточках враскоряку, напряженный, как спица зонтика, ощущая затылком взгляд женщины. Он говорил теперь без ярости, без триумфа, без звука: «Иди, проваливай. Тебе меня не остановить. Хоть промеж ног меня зажимай, остановишь на минуту разве, не больше». Он не называл женщину мысленно ни Лаверной, ни как бы то ни было еще; пока он снимал нагнетатель, она, глядящая ему в затылок и понятия не имеющая, что уже побеждена, была для него быстро блекнущим остатком от некоего обобщенного «они» или «оно».