Впрочем, сохранился чрезвычайно интересный источник, который не вызывает в этом вопросе никаких сомнений. Это письмо Зюка к Леонарде Левандовской, первой его любви. Он познакомился с ней в ссылке. Знакомство не было продолжительным, поскольку срок наказания избранницы закончился раньше. Затем более чем полтора года они переписывались, открывая самые сокровенные уголки своих душ.

Картина, возникающая из тех интимных текстов, даже в ничтожной степени не подходит к образу Пилсудского, рисуемого перьями биографов.

Как это подчеркивается в процитированном выше прощальном стихотворении, Зюк решительно держался на дистанции от каких бы то ни было революционных порывов. «Сейчас, — отмечал он в письме от 20 августа 1890 года, — я займусь подсчетом недель, которые остались до конца моего срока. Представь себе целых 85 недель. Впрочем, я пришел к убеждению, что мне наверняка добавят еще каких-то два года. Во-первых, за дело в марте (Пилсудский пользуется старым стилем для определения даты покушения на царя. — Авт.), а именно за это меня сослали, хотя же, ей-богу, я мог бы дать им слово чести, что больше в подобные 1 марта дела не буду вмешиваться (курсив наш. — Авт.). Однажды я обжегся и то без особенного желания, поэтому после такой науки тем более буду осторожным. Во-вторых же, глупое иркутское дело (Пилсудский по пути и ссылку участвовал в бунте заключенных в Иркутске, за что был приговорен к нескольким месяцам заключения. — Авт.) мне также может помешать. Вот как приходится расплачиваться за грехи молодости и отсутствие опыта…»

Из писем видно, что в то время он жил от утра до вечера, не посвящая особо много времени расширению интеллектуального горизонта. Впрочем, и сам признавался в этом. Писал Леонарде 10 марта 1891 года: «В самые лучшие минуты я чувствую, что надо мной как бы что-то повисло, возбуждая во мне неудовлетворение собой, окружением, моим образом жизни. Сейчас я в этом хорошо разобрался. Дело в том, Милая, что меня воспитали так, что мне внушили веру в мои способности и, что из этого вытекает — в необычное мое предназначение. Эта вера глубоко въелась в меня, но в то же время я не был воспитан в духе настойчивости, без которой, разумеется, много намерений может остаться только намерениями. Применительно же к здешней жизни эти две стороны моего характера проявляются в следующем. Я чувствую, что мне надо много-много работать; ощущая в себе способности, я упрекаю себя, что их расточаю, а настойчивости в выполнении своих намерений не имею, отсюда остается глухое неудовлетворение собой, угрызения совести не отпускают меня ни на минуту…»

Эти откровения были близки содержанию записок Бронислава, обращавшего внимание на надменность брата и одновременно на его нежелание систематически работать. Они имели мало общего с восторженностью биографов, говорящих о напряженной работе по самосовершенствованию.

В свете переписки лопаются также и более конкретные мифы, хотя бы о великой дружбе, объединявшей Зюка со Шварцем. «Шварц, — писал Пилсудский в единственной на эту тему заметке от 20 августа 1890 года, — малый симпатичный, разумеется, немного староват, чтобы быть мне приятелем, но с ним чрезвычайно приятно говорить, так как он очень много читал и видел. Некоторые его бзики только добавляют радости в беседе с ним».

Следовательно, Пилсудский проводил годы ссылки не так, чтобы это напоминало поведение революционера, готовящегося к дальнейшей борьбе с ненавистным злом. В то время он и не думал о начале каких-либо заговорщических действий.

Не знал даже, что делать по истечении срока. Беспомощно признавался в этом в письме от 5 ноября 1890 года: «Думая о том времени, когда я возвращусь домой, часто не могу себе представить, как я устроюсь. Было бы, понятно, очень хорошо, если бы не потребовалось лично бороться за быт, добывать кусок хлеба. Такую жизнь могло бы дать имение, если бы оно сохранилось в целости до моего возвращения, а это еще неизвестно. В противном случае я абсолютно не знаю, за что возьмусь, не могу себе представить ни одного занятия, в котором чувствовал бы себя как дома. Ведь не давать же уроки, слишком паскуден этот труд, а только это, кажется, я умел бы делать без всякой подготовки. Понятно, можно мечтать, как я мечтаю, о литературном труде, но и для этого надо многому подучиться. В целом, повторяю, в стране я практически не могу представить себя, и это меня немного пугает. Разумеется, я верю в свои силы и способности, но, с другой стороны, кто же в это не верил, а несмотря на все, как часто мы встречаем так называемых неудачников. Вот будет анекдот, когда в итоге, не найдя для себя подходящей работы и убедившись в том, что в стране я совершенно не нужен, приду к убеждению, что я чувствую себя на месте только в Сибири, в роли преступника; по крайней мере, это совершенно четкое и ясное положение. Но что об этом говорить, ведь возвращение в страну еще так далеко, это будущая жизнь…»

Действительно, до конца срока наказания ему оставалось еще более полутора лет. Он провел это время, как и предыдущие годы, от случая к случаю подрабатывая, занимаясь охотой, беседами, чтением.

После отъезда Леонарды в его жизни появились новые женщины. В письме от 24 июня 1891 года он писал: «Леося! Я не писал тебе так долго потому, что не имел силы и сердца сообщить тебе, что наши отношения такими, как были, далее оставаться не могут. Леося! Забудь обо мне, я недостоин тебя и, если можешь, прости меня. Я хотел бы… да нет, на все, о чем хотел бы тебе сообщить, не хватит бумаги, итак, все равно, милая, дорогая, будь счастлива. До свидания, может, навсегда. Зюк».

Эту таинственную формулировку прояснило признание от 16 сентября 1891 года: «Я, любя тебя, отдал себя другому человеку…» А значит, измена, а позднее — угрызения совести. Последние были сняты письменным прощением Леонарды, но юношеская любовь явно не выдерживала испытания расставанием. Никогда также не была выполнена взаимная договоренность о женитьбе по возвращении в страну. Неизвестно, кто первый отказался от данного в Сибири слова. Но факт самоубийства Леонарды несколько лет спустя может быть красноречивым ответом на этот вопрос.

Ссылка закончилась в апреле 1892 года. В конце июня Пилсудский возвратился в родной Вильно. Как и предполагал Зюк, он не знал, чем заниматься дальше. Финансовое состояние семьи катастрофически осложнилось. Зулув решили продать. Нужно было искать занятие, гарантирующее самостоятельность. Это было нелегким делом, так как молодой человек, собственно, ничего не умел. Со средним образованием он мог в лучшем случае стать чиновником или давать частные уроки, что ни в коей степени его не удовлетворяло.

Пока же он оставался на содержании семьи. Обложился книгами, заявляя, что попробует собственными силами, без университетской подготовки, сдать экзамен по юридическим наукам. Такие случаи были, но с пренебрежением относящийся к учебе Зюк больше хотел создать видимость деятельности и успокоить совесть, чем обстоятельно штудировать академические учебники. И хотя амбициозный план остался исключительно в сфере мечтаний, уже сама мысль об этом заслуживает быть отмеченной. Приоткрывались характерные черты личности, прежде всего склонность к постановке максималистских целей, которые другие были способны относить лишь к сфере фантазии. Тем временем жизнь облекала в реальные формы, казалось бы, наиболее нереальные мечты. Так должно было случиться в будущем с главным жизненным устремлением Пилсудского — с идеей национально-освободительной борьбы. Хотя здесь нельзя не добавить, что и юридические амбиции Зюка в определенном смысле дождались реализации, когда тридцать лет спустя Ягеллонский университет присвоил ему звание почетного доктора именно в этой области.

Такого поистине сказочного финала не ожидал и сам Пилсудский, когда летом 1892 года, обложившись юридической литературой, видел свое будущее скорее в черном цвете. В новых условиях он достаточно быстро забыл и о сибирских обещаниях отмежеваться от всего нелегального. Несмотря на надзор полиции, которым окружили его как недавнего ссыльного, начал заниматься конспиративной деятельностью. Ломка старых обещаний прошла тем легче, что новые контакты имели мало общего с антиправительственным заговором, решительным — на каждом шагу — противостоянием властям. Скорее всего они напоминали дружеские встречи, с той разницей, что вместо характерных для этой среды сплетен и сенсаций здесь обсуждались социалистические книги и брошюры. Со временем начали размышлять о практической деятельности, хотя первые шаги, как это обычно бывает, делались неумело, так, что это ничем не напоминало революционной решимости, закалки и самопожертвования, которыми была заворожена более поздняя благосклонная историография.