— А я думаю… Теперь оно не придёт совсем… Вот увидите… — прошептал Ванька.

— Ну… Дурак. Почему? — беспокойно спросили мы.

— Ещё вопрос, есть ли германские пионеры-то, — отвечал Ванька. — Может, всё это только для подначки сказано было… чтобы учились…

— Ну и совсем дурак. Раз Либкнехт и «Спартаки» были, уж, значит, и пионеры есть, — отвечал я. — А вот город Гота… верно, не найти мне его на карте… и в Иванове про него ни строчки не сказано…

— Да чего тут рассуждать, — перебил Сашка. — Вот чего: пойдём завтра на почту, уж на почте-то, наверно, про все города знают.

И на другой день мы с утра пошли на почту. На почте за решёткой сидел волосатый старик в очках. Волосы на лице и на голове у него были седые и чуть-чуть зеленоватые. Он сердито посмотрел на нас из-под очков. Мы переминались с ноги на ногу перед решёткой и боялись заговорить с зелёным стариком.

Наконец я отважился.

— Скажите, — сказал я, — сколько дней письмо идёт… до Бийска? (Это был самый близкий город от Барнаула.)

Старик отвечал не глядя:

— Два дня…

— Спасибо… А до Семипалатинска?

— Тоже.

— Спасибо… А до Омска сколько дней оно идёт?..

— Кто «оно»?

— Письмо… извините, письмо…

— Пять дней идёт… Да вам чего нужно-то, граждане?

— Спасибо большое… — Я вспотел.

— Ну а до Москвы?

Старик сердито пожевал губами и по молчал.

— Полторы недели…

— Большое спасибо… А… до…

— Да чего вам нужно-то! — прошипел старик.

— А до города Готы сколько письмо идёт? — выпалил я.

Старик поднял очки и посмотрел на меня.

— Что-то не помню я такого города, — пробормотал он и стал смотреть в книгу со списками разных городов. Он долго водил пальцем по маленьким буквам и потом сказал: — Нет такого города… Раз я не знаю, значит, и в списках его нет. Я сорок лет на почте служу…

— Как нет? — крикнули мы со страхом.

— Да вы поищите, — заволновался Сашка, — есть такой город. Обязательно есть. Он в Германии, Гота-то.

— Ну разве что в Германии… На Германию у нас списка нет… В Германию с нашей почты писем никто не отправлял…

— Как не отправлял? — опять закричали мы. — Да недавно же отправляли. Такое толстое письмо, в зелёном конверте. В Германию, в город Готу…

— Да что вы мне голову-то морочите? — не выдержал старичок. — Пришли тут, про какие-то германские города спрашивают… А мне работать надо… Пошли вон!

— Да вы вспомните… Вспомните… — умолял Сашка. — Вот две недели назад… наш отряд письмо послал., в Готу…

— Пошли вон! Нет такого города!.. Я сорок лет служу! — кричал старичок. — Заведующего позову!

Мы вышли с почты совсем растерянные.

— Вот это загнула Шура… двойной нельсон, — сказал Ванька (Шурина ошибка вошла у нас в поговорку).

— Да ты погоди ещё, погоди, — отвечал Сашка. — Старик сам из ума выжил… Перепутал всё…

— И на карте города Готы нет, — пробормотал я. — В чём дело!

— На маленькой карте нет, а на большой, которая в школе, есть, — упрямо отвечал Сашка. — Как придём в школу, сразу город Готу найдём… А может, письмо ещё и послезавтра придёт.

Прошла неделя — письма всё не было.

Начались переэкзаменовки. Мы сдержали слово, данное в письме германским пионерам, и перешли в пятую группу, а письмо не приходило.

Уже наступила осень, дожди, потянулись над Барнаулом с таёжных болот журавли и утки, принялись за работу пимокаты и шорники, а письма всё не было и не было.

Первый школьный день всегда казался не понедельником, а праздником.

Этой же осенью я бежал в школу с особенной охотой. Ведь в этом году в школе надо будет сто дел провернуть, думал я: вовлечь ребят в пионеры — много ребят! — организовать стенгазету и вообще показать, что такое пионеры. Я уже думал, каким ребятам мы предложим вступить в отряд… Вот Лёньке Коробову надо вступить, Маше Смирновой, Мишке Сохатых — все ребята свои, почти все с Алтайских… А вот здорово, если б все ребята с Алтайских, конечно, кроме нэпманов, стали бы пионерами… Пожалуй, тогда можно было бы добиться через комсомол, чтоб переименовали Алтайские улицы в Пионерские. Первая Пионерская, Вторая Пионерская, Двенадцатая Пионерская… Здорово было бы!.. Впрочем, несколько улиц надо назвать в честь германских пионеров… Ну, три-четыре… Или лучше — Заячью часть как-нибудь вроде «Часть германских пионеров».

Я так занялся переименованием улиц, что незаметно для себя дошёл до школы. Нетерпеливо добежал я до нашей чёрной лестницы, распахнув тужурку, вбежал в класс.

В классе всё было так же, как в прошлом году. Прямо стояла чёрная доска, только она была покрашена заново; сперва трудно будет писать мелом, вспомнил я: мел крошится скользит, плохо стирается, — а потом ничего, привыкнешь.

Я пришёл чуть ли не самый первый, ещё в классе было пусто, и с потолка отзывалось эхо. Но — странное дело — парты стали какими-то низкими, доска приземистой.

«Не закрасили ли наших меток?» — испугался я и пошёл за доску. За доской мы раньше всегда «договаривались» насчёт разных дел: насчёт драки, игры, работы… Я нашёл на доске наши метки, глубоко вырезанные на подставке. Это в начале того года мы отметили рост каждого из нашей компании. Против каждой зарубки стояла буква. Буквы тоже остались. Я стал спиной к подставке, нашёл зарубку с буквой «Н» и через голову пальцем нажал на то место, где сейчас приходилась моя макушка. Отстранившись потом чуть-чуть, я даже покраснел от удовольствия: зарубка с буквой «Н» была гораздо ниже моего пальца. Даже зарубка с пометкой «КШ», что значило «Кешка», и та была ниже.

Пока я возился за доской, класс быстро наполнялся.

Кто-то уже царапал мелом по доске. Я выскочил из-за доски с рычанием. Те, кто стоял поближе, взвизгнули и отскочили. Но я сам чуть не взвизгнул: передо мной стоял песта-лоц Алексеев, сын торговца потрохами, наш самый заклятый враг. Его мы всегда старались избить прежде всех… Алексеев стоял, выпучив на меня большие прозрачные глаза и заложив руки в карманы брюк.

— Ты чего тут раскорячился?! — крикнул я. — Вон из класса!

— Ну потише, потише, пимокат, — пропищал Алексеев. — С Луны свалился? Соединили школы-то, вашу и нашу…

Я так удивился, что ничего не ответил и тихо прошёл на свою парту. Оттуда я поглядел на класс… И верно, в классе было много песталоцев. Они приходили, брезгливо морщились, здоровались только друг с другом и занимали первые парты. Я вдруг почувствовал себя так, точно попал в чужую школу. Как мало пионерских галстуков краснело над чёрными партами. Мне стало грустно, и я очень обрадовался, когда пришли Ванёк и Сашка.

— Ванька, Сашка, чувствуете… крикнул я. — Школы соединили нашу и песталоцкую. Видите — уселись, гниды…

— Тю… — засвистал Сашка, оглядываясь по сторонам. — Вот это номер… это прямо двойной нельсон. Вот и проводи тут пионерскую работку… А, ребята?

— Да уж… оторвали…

Прозвенел звонок. Колокольчик был всё тот же самый, что и прошлый год, — надтреснутый, хриплый.

Со звонком в класс ввалились Женька, Мотька и Кешка.

— Гляди-ка — голубятники.

Мы одновременно толкнули друг друга локтями. Мы трое, я, Ванька и Сашка, впились глазами в бывших приятелей. Ребята вошли с шумом, хлопнули дверьми. Мотька нарочно повалил стул и сдвинул боком учительский столик. Женька подпрыгнул, схватил доску за верхний край и так дёрнул её, что доска несколько раз перевернулась, а потом стала поперёк. Кешка заорал «ку-ку-ре-ку».

— Форсят как! — прошептал Ванька. — Во форсят!

А голубятники остановились посреди класса, напротив первой парты, которую поспешили занять песталоцы Алексеев и Мерзляков. Женька заложил руки в карманы, выпятил живот и засвистел.

— А ведь мы вас били, гады ползучие. Что, позабыли? — сказал он.

Оставь его, Женька, — прохихикал Кешка, юля за Женькиной спиной, — теперь свобода торговли…