Я кончил.
— Хорошо, хорошо! — кричала Шура. - Двигаем дальше. За сценой траурный марш… Входят рабочий и работница. Липа, Капустин, вперёд!
Ребята начали декламировать:
— Стойте, стойте! — крикнула Шура. — Плохо получается. Точно капусту рубите. Медленней надо, больше выражения.
Липке и Вальке пришлось повторить. Декламация вообще получалась у нас плохо. Особенно мучились мы с коллективной декламацией. Траурные песни «Не плачьте над трупами павших бойцов» и «Вы жертвою пали» выходили лучше, но очень уж заунывно. А Шура говорила, что даже эти песни надо петь так, чтоб они поднимали энергию.
Нам всем хотелось сделать такой спектакль, чтоб и родители, и неорганизованные ребята (мы готовили этот спектакль для них) почувствовали всем сердцем, кто такой был Карл Либкнехт и как хорошо, как нужно всем ребятам быть в пионерском отряде, продолжающем дело пламенного Карла.
Спектакль должны мы были поставить в новом комсомольском клубе. Отряду обещали дать в новом клубе большую светлую комнату, а спектакль поставить сразу, как только откроется клуб. Репетировать спектакль мы готовы были до утра. И на этот раз мы работали очень долго, пока Шура не спохватилась:
— Ой, ребята, ребята, засиделись мы с вами… Опять вам головомойку зададут… Сматывайтесь, сматывайтесь!..
— Постой, Шура, — сказал я, — звено «Красный Гамбург» хочет поговорить с тобой насчёт школы.
— Обязательно поговорим, только сегодня поздно уже, — замахала руками Шура. — К домам надо двигаться.
— Ну давай хоть мы тебя проводим, — взмолился я. — Надо же поговорить-то. Ведь буза получается, пойми…
— Ну уж тогда лучше я сама вас провожу.
Мы вышли. Сеял мелкий, пахнущий тайгой дождь. По дороге мы рассказали вожатой о том, что было вчера в классе: как новый учитель привязывается к пионерам, как радуются этому песталоцы, как Мотька подставил Саше ножку. Мы говорили громко, на всю улицу.
— Тише, не орите, спят кругом… Так так… Всё так и должно быть, — кивала головой Шура. — Вот, ребятишки, где настоящее-то дело начинается… Помните, Шумилов говорил? Вот сумей-ка лучших ребят за собой повести… Сумейте этого старорежимного учителя разоблачить…
— Уж разоблачим! — воскликнул Ванька. — Голенького оставим!
— Ну-ну, не увлекайся! — прикрикнула Шура. — Смотрите, ни драк, ни хулиганства, ни чванства. Вы вот что сделайте: пусть звено «Красный Гамбург» в классе собрание проведёт… Дней так через пять. Соберите ребят, расскажите, как у нас работа идёт, да в отряд, в отряд тащите. Будет в классе пионеров больше — по-другому дело пойдёт.
— Вон мой дом, — сказал я, — прощайте…
Я хотел побежать вперёд, я боялся, что мать встретит меня у калитки и при всех начнёт пилить за позднее возвращение.
— Постой! — крикнула Шура. — Чего ж ты удираешь? Уж мы доведём тебя до самой двери.
— Да не надо, я сам… Не надо, верно…
— Да почему же, чудак? Что у тебя за тайны на дворе? Собаки злые, что ли.
— Никаких тайн. Просто не надо. Не хочу.
— Ну вот ещё. Должна же я знать, что ты благополучно добрался.
И мы дошли до калитки. Я повернул кольцо, калитка подалась, и я увидел, что на крыльце стоит мать.
— Это кто? — крикнула она. — Коля? Опять за полночь.
Но я не успел ответить, как Шура первая подошла к крыльцу и сказала громко:
— Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь. Мы сегодня немножко задержались, я проводила Колю домой сама.
«Сейчас мать накинется на неё, станет брюзжать, жаловаться, — с ужасом подумал я. — Ведь, надо же было напороться».
— Мама, это наша вожатая, — сказал я.
— Вижу-вижу, — проговорила мать. — Только что ж вы под дождём-то стоите? Зайдите!
— Зайдём, Смолин, — сказала Шура.
Мы вошли на кухню.
— Боже мой, — заговорила мать, — вы совсем мокрые. А ноги-то, ноги!.. Да ведь это верное воспаление лёгких… — И она вдруг начала командовать: — Сию же минуту раздевайтесь. Снимайте ботинки. Я дам вам шерстяные чулки, они совсем крепкие. Да погодите, у меня ведь в печке пельмени горячие Ах, как вы здоровье своё не бережете! Ну можно ли так, господи!
— Ну вот, попали в проработку, — усмехнулась Шура.
— Да уж не взыщите, вас пробрать следует… Как это так — совсем не думать о здоровье… По лужам, осенью, ночью… Ах, господи!
Она вынула из печки пельмени, в кухне щекотно запахло луком и перцем. Огонёк моргалки колыхался на столе, тикали ходики, пар валил от латки к потолку.
— Ешьте, ешьте, — говорила мать, — пельмени горячие… Вы голодные, наверно… Ох, глупые дети!
Шура с ногами забралась на лавку и, зажмурившись, отправила в рот коричневый пирожок. С волос её ещё капали на стол дождинки, она ела, чмокала и приговаривала: «Ах, как вкусно!»
Мать взяла моргалку и ушла в другую комнату искать Шуре чулки.
С улицы чуть-чуть заходил лунный осенний свет. Мы сидели в темноте и руками ловили из латки, наполненной синеватой л у-ной, скользкие горячие пельмени. С запахом лука и перца мешался запах мокрых Шуриных волос.
— Мать у тебя совсем сознательная, кажется, — пробормотал Смолин с набитым ртом.
А мать опять внесла моргалку и положила перед Шурой толстые шерстяные чулки.
— Да зачем вы… Не надо… Я так дойду, — отговаривалась Шура.
— Ну вот ещё!.. — прикрикнула мать. — Надевайте!
Шура, смеясь, натягивала кусачие шерстяные чулки. Мать смотрела на неё, положив на колени руки.
— Вы одна в Барнауле? — спросила она строго.
— Одна-одинёшенька.
— Я тоже жила одна, когда начинала учительствовать. В глухой деревнюшке, в Сибири… А вы давно с детьми работаете?
— Ой, нет… Совсем недавно. Только-только комсомол выделил.
— Слушаются они вас? — Мать строго посмотрела на меня и на Смолина.
— Они молодцы у меня… Сначала, как пришла, на смех подняли, а потом ничего, договорились…
— Ну и какими же методами вы ведете занятия?.. Да впрочем, что я? Уж ночь на дворе… В другой раз поговорить придётся… Жаль, что я только сейчас вас узнала. Скажу вам откровенно, вы вызываете у меня больше доверия, чем их бывший начальник… Он вот Колю, например, совсем от дома отбил… Коля мне даже помогать перестал… Да, да, не гримасничай, я всё скажу.
— Да зачем же ты, мам? Пустяки это.
— Как пустяки!.. Ты что, Коля, мелешь? — горячо крикнула Шура и схватила мать за руку. — Нет, это очень хорошо, очень хорошо, что вы мне говорите. Я, сказать по правде, не задумывалась над этим… Ой, ну, факт, нам очень о многом надо будет поговорить с вами… И с другими родителями, конечно… Нет, это просто здорово, что я к вам забралась…
Шура встала, натянула промокшую жакетку. Мать обвязала её своим тёплым платком.
— Вот я такая же была, — сказала она грустно, — когда начинала учительствовать… Худенькая, неопытная… Коля, проводи и заложи калитку на запор.
— Факт, неопытная… Но я научусь, научусь… Я вот кое-что придумала…
Дождь перестал. Над Барнаулом катилась кривая, зазубренная по краям луна. Пахло мокрой хвоей, светилась густая грязь.
— Ну, будьте готовы, ребята! — крикнула Шура. — Смолин, тебе вверх?
— Я провожу тебя, Шура, — отозвался Смолин. — Поздно очень. Как ты одна?
Он взял Шуру за локоть. Я посмотрел им вслед: Смолин шагал рядом с вожатой, такой высокий, спокойный, легко перешагивал большие лужи. Он был совсем как настоящий комсомолец, и я ему позавидовал. Мне тоже захотелось заботиться о вожатой, мне захотелось даже сказать матери что-нибудь очень приятное за то, что она дала Шуре наши чулки и платок. Я был вполне счастлив в тот вечер: в Германии надвигалась революция, мать не ругалась… Теперь бы только полегчало в школе, и всё будет отлично.
