Сэм ничего не мог ответить на это, но он постарался по мере своих сил успокоить старика. Позже подошла Лилли и спела для него песню — глупую песенку, которой научилась у других жен Крастера. Это заставило старика улыбнуться и помогло ему уснуть.
То был один из последних хороших дней в его жизни. После старик больше спал, чем бодрствовал, свернувшись под грудой меховых одеял в каюте капитана. Временами он разговаривал во сне. Просыпаясь, то звал Сэма, настаивая, что должен что-то рассказать ему, но чаще, когда приходил Сэм, забывал, что хотел сказать. И даже когда вспоминал, все равно его речь была сумбурной и невнятной. Он то говорил о пророчествах, но не называя имени пророка, то о стеклянной свече, которая не светит, о яйцах, из которых ничего не вылупилось. Он сказал, что сфинкс сам был загадкой, а не задающим загадки. Он просил Сэма почитать ему из книги Септона Барта, чьи рукописи сгорели во времена правления Бейелора Благословенного. Однажды он проснулся в слезах.
— У дракона должно быть три головы, — простонал он, — а я слишком слаб и стар, чтобы быть одной из них. Мне следовало бы быть рядом с ней, показывать путь, но мое тело предало меня.
Когда «Пряный Ветер» проплывал мимо Ступеней, старик стал забывать, как зовут Сэма. Иногда он принимал его за одного из своих погибших братьев.
— Он слишком слаб для подобного плавания, — объяснял Сэм Лилли на баке после очередного глотка рома, — Джону следовало это предвидеть. Эйемону было сто и два года. Не следовало посылать его в море. Если бы он остался в Черном Замке, то прожил еще лет десять.
— Или же его сожгла бы Красная женщина, — даже здесь, в тысяче лиг от Стены, Лилли с опаской произносила вслух имя леди Меллисандры. — Она хотела для своего огня королевской крови. Вель это знала. Лорд Сноу тоже. Вот почему они отослали меня прочь с ребенком Даллы и оставили вместо него моего. Мейстер Эйемон заснул и не проснулся, но если б остался, то она могла его сжечь.
«Он все равно сгорит», — печально подумал Сэм, — «только теперь сжигать его придется мне». — Таргариены всегда отдавали своих умерших пламени. Кухуру Мо не позволил устроить погребальный костер на борту Ветра, поэтому тело Эйемона поместили внутрь бочки с черным ромом, чтобы сохранить до прибытия судна в Старомест.
— Ночью накануне смерти, он попросил подержать малютку, — продолжала Лилли. — Я боялась, что он может уронить его, но этого не случилось. Он баюкал его и мурлыкал колыбельную, а мальчик Даллы протянул руку и коснулся его лица. Он так дернул его за губу, что думаю, причинил ему боль, но он только рассмеялся. — Она погладила Сэма по руке. — Если хочешь, мы могли бы назвать его Мейстером. Не сейчас, конечно, когда он подрастет. Могли бы.
— Мейстер — это не имя. Но можешь назвать его Эйемоном.
Лилли задумалась:
— Далла родила его посреди битвы, когда вокруг звучала песня мечей. Это могло бы стать его именем. Эйемон Баттлборн,[10] Эйемон Стилсонг.[11]
«Такое имя понравилось бы моему отцу. Это имя воина». — В конце концов, мальчик был сыном Манса Налетчика и внуком Крастера. В его жилах не текла трусливая кровь Сэма.
— Да, так и назовем.
— Но только, когда ему исполниться два года, — пообещала она, — не раньше.
— А где мальчик? — догадался спросить Сэм. Из-за рома и горя до него только сейчас дошло, что с Лилли нет малыша.
— Он у Коджи. Я попросила ее присмотреть за ним.
— О! — Капитанская дочка была выше Сэма и стройной словно копье, с кожей гладкой и блестящей как гагат. Она командовала командой корабельных багряных лучников и могла послать стрелу из двугорбого лука, сделанного из золотого дерева, на четыре сотни ярдов. Когда у Ступеней их атаковали пираты, она сразила дюжину врагов, тогда как стрелы Сэма все время падали в воду. Единственное, что Коджа Мо любила больше своего лука, было качать мальчика Даллы на коленях и напевать ему на Летнем Языке. Принц одичалых был баловнем всех женщин команды, и Лилли, кажется, полностью им доверяла, как не доверяла ни одному мужчине.
— Как мило с ее стороны, — сказал Сэм.
— Сперва я боялась ее, — призналась Лилли, — она такая черная, а зубы у нее большие и белые. Я испугалась, что она или получеловек, или чудовище, но она не такая. Она хорошая. Она мне нравится.
— Я знаю, — большую часть жизни Лилли знала только одного мужчину — вселяющего ужас Крастера. Весь остальной ее мир состоял из женщин. — «Мужчины ее пугают, а женщины нет», — вдруг осенило Сэма. Он мог понять ее. Дома, в Роговом Холме, он тоже предпочитал общество девочек. Сестры были добры к нему, и хотя другие девчонки насмехались над ним, жестокие слова стерпеть было легче, чем удары и пинки, достававшиеся от мальчишек в замке. Даже сейчас, на «Пряном Ветре», Сэм чувствовал себя уютнее с Коджа Мо, чем в обществе ее отца, хотя это могло быть из-за языкового барьера.
— Ты мне тоже нравишься, Сэм, — прошептала Лилли, — и этот напиток. У него вкус как у огня.
«Да», — подумал Сэм, — «настоящий напиток драконов». — Кубки опустели, поэтому он сходил к бочонку наполнить их снова. Солнце низко плыло над водой, разбухнув втрое против обычного размера. Пылающие лучи украсили лицо Лилли румянцем и золотом. Они подняли кубок за Коджи Мо, потом выпили за мальчика Даллы и еще кубок за ребенка Лилли, оставшегося на Стене. После не оставалось ничего другого, как дважды поднять кубки за Эйемона из Дома Таргариенов.
— Пусть Отец судит его по справедливости, — буркнул Сэм, выдохнув перед глотком. К этому времени солнце уже почти закатилось. Только тонкая красная линия кровавой раной рдела на небесах вдоль всего западного горизонта. Лилли заявила, что из-за выпитого корабль кружится вокруг нее, поэтому Сэм помог ей спуститься в женские каюты в трюме.
В каюте сразу за дверью висел фонарь, и Сэм умудрился врезаться в него головой.
— Ыыы! — застонал Сэм, Лилли кинулась к нему:
— Тебе больно? Дай посмотрю. — Она наклонилась поближе… и поцеловала его в губы.
Сэм обнаружил, что отвечает ей. — «Я же дал клятву», — билась в нем мысль, но ее руки уже срывали с него одежду, развязывали завязки на штанах. В перерыве между поцелуями, он изловчился выдавить:
— Мы не можем. — Но Лилли перебила его:
— Нет, можем, — и снова закрыла его рот своим. Корабль качался вокруг него, он чувствовал вкус рома на ее языке, ее обнаженную грудь, и он начал ее ласкать. — «Я дал клятву», — подумал Сэм еще раз, но тут один из ее сосков каким-то образом очутился у него между губ. Он был твердым и розовым и, когда он начал сосать его, молоко заполнило рот, смешавшись со вкусом рома. Ничего лучше, слаще и изысканнее он в жизни не пробовал. — «Если я сделаю это, то окажусь ничем не лучше Дариона», — мелькнула мысль, но чувства захлестнули его, он уже не мог остановиться. Внезапно член выпрыгнул наружу и теперь торчал из штанов, словно толстая розовая мачта. Это выглядело так глупо, что Сэм захихикал, но Лилли опрокинула его на матрац, вздернула свои юбки и с легким стоном опустилась сверху. Это было даже лучше ее сосков. — «Она такая мокрая», — думал он, задыхаясь, — «никогда не думал, что женщины могут быть там такими мокрыми».
— Теперь я твоя жена, — прошептала она, скользя по нему вверх и вниз. Сэм застонал и воспротивился: — «Нет, ты не можешь, я дал клятву, я дал обет», — и вымолвил всего одно слово:
— Да.
После она уснула, положив голову ему на грудь, и обняв его рукой. Сэму тоже нужно было поспать, но он только что попробовал рома, материнского молока и Лилли. Он знал, что должен ползти в свой гамак в мужской каюте, но она так уютно устроилась, обвившись вокруг него, что он не смел двинуться.
В каюту вошел еще кто-то — мужчина и женщина — слышно было, как они целуются, смеются и занимаются любовью. — «Островитяне с Летних Островов. Так они оплакивают умершего. Они отвечают смерти жизнью». — Сэм кое-что читал об этом, это было словно целую вечность назад, и теперь гадал, знала ли Лилли об этом, или ей рассказала Коджа Мо.
