Во все воинствующие эпохи, где истина преподносилась на острие меча, упрощенное мышление в аспекте: свой – не свой надолго становилось ведущей общественной добродетелью. Характер инструмента не допускал половинчатых решений, отчего любая сложность умственной конструкции выглядела в глазах победителей маскировочным приемом недобитого зла, причиняющего скорбь земную. Кстати, выжигание его из всех потенциальных вместилищ заодно с идеалистической заразой проводилось тогда столь ревностно, что возникало сомненье – уцелеет ли даже под музейным стеклом, на предмет пользования ученых потомков, самомалейшая кроха нашей нынешней ископаемой боли – хотя бы для постижения: на каком страшном человеческом огне варилась для них похлебка универсального счастья?

Как и мы, не слишком похожие на отдаленных предков, серийного вида крепыши, свободные от наследственных наших пороков и пережитков, наверно, они станут рождаться для плача, жительствовать без сора или какого параграфонарушительства и, надо полагать, из жизни уходить без особого сожаленья. Немудрено, что в стерильном обиходе грядущего им, как соли, будет недоставать, пожалуй, щепотки драгоценного страданья, хотя бы желудочного, для полноценного вкусового восприятия действительности. То будут совершенные организмы, построенные в согласии со всеми кондициями здравого смысла. Правду сказать, по опаске чувствительных провинциалов нарваться на афронт от чванных столичных родственников, нас с Никанором не очень привлекало общение с ними... Да и какого рода сюжет мог бы послужить нам основой для собеседованья, скажем, с кроманьонским пращуром, едва начавшим, при свете чадной головни, постигать грамоту бытия?.. Вдруг сам собой придумался забавный вариант такого соприкосновенья.

Представилось, уж скоро теперь новое таге tenebrum7, иносказательное тоже, надолго покроет поля нынешних битв за грядущее... Когда же в силу геологических смещений схлынули однажды умиротворяющие воды и пообсохло поднявшееся дно, то вместе с толщей слежавшегося ила оказались наверху и заключенные в единобратском пласте старофедосеевцы и их непримиримые антиподы: мы. Несмотря на относительно малую глубину местопребыванья, лопата и бур не мешали нашему мирному тленью, пока сами они праздничной ватажкой не пришли зачем-то в ту безлюдную окрестность. Со скуки, что ли, я кое-как поторопился ближе к поверхности, и едва тростью, ногой ли ковырнул почву, тут он выглянул наружу, череп мой. Тотчас посылку из вечности пустили в круговое обозренье, и так как некому было поблизости представить меня обступившим незнакомцам, мои заслуги и занятья, я сам, в меру моих ограниченных возможностей пытался улыбаться им из чьей-то ладони. По очевидным причинам мне не удалось убедиться, такие ли они на деле – стройные, эллинского склада, земные боги, как мы рисовали их в своих манифестах. Все равно мешали бы видеть чужие пальцы в моих глазницах, откуда струился скопившийся там за тысячелетия песок. Но я непременно услышал бы, если бы хоть один шепнул словечко из тех, знаменитых, с которыми на устах столько умерщвляли современники мои и умирали сами. Отчетливый щелчок по черепушке и дружное затем сотрясенье воздуха показывали, что было произнесено нечто до крайности уморительное. Дырявая башка всегда вдохновляла род людской пополнить сокровищницу острословия. Памятуя наше собственное, у нынешних русских, отношение к дедовским могилам, если только не прямая родня, нечего было серчать на возлюбленных потомков. Еще глупей было бы ждать от них воздаянья, эквивалентного затратам предков, – в конце концов поколенье творит свои подвиги только для себя, отчего уже внуки порой рассматривают их как эгоистическое вторженье в просторы чужого века. Мне ни капельки не было больно, хотя и верилось почему-то, что все произойдет милосердней. Ничего не оставалось мне, кроме как просить ветер, свистевший в моих пустотах, чтоб закопал меня поглубже.

– Правда, – сказал Никанор, – за несколько штурмовых тысячелетий сряду у людей вошло в доблесть и привычку торопиться все вперед и вперед, хотя последние века перед развязкой уже каралось уточнительное любопытство – куда именно. Когда не в меру страстно призываются наследники из их небытия, они и приходят раньше, чем мы успеваем полностью убраться с занимаемой нами жилплощади.

Лишь тут раскрылась мне подлинно убогая, как не раз вслед за известным нашим буревестником подчеркивал и товарищ Скуднов, философия старо-федосеевского подполья: остановиться в своем неповторимом пролете через вечный мрак, не торопить и без того уж близкий вечер человеческой зрелости, предаться радостям созерцания под крылом добрейшего из солнышек, словом, погрузиться в мещанское болото, вместо того чтобы гордо, со всего разгону и подобно взрыву сверхновой царственной вспышкой озарить вселенское безмолвие. К сожаленью, погруженный в раздумья, я пропустил мимо ушей несколько промежуточных, в описании Никанора Шамина, все ускоряющихся фаз, предшествующих возвращению человечества к себе назад, в долину. Памятная крутизна подъема сулила лавинную скорость предстоящего спуска. Словно и мне приходилось вместе со всеми проделать тот же путь, от беглого взгляда вниз, с колеблющимися былинками по краю, терялось равновесие, как при качке, становилось не по себе. Хотя речь шла о событиях, отодвинутых в немыслимую для вмешательства даль, впору было мне бежать сломя голову во всемогущую инстанцию, способную запретить даже еще несостоявшееся, как нередко поступают и с авторами, чтобы не пугали современников неподходящей жутью, а писали бы одно хорошее, не мрачное... И верно бы помчался, кабы не внезапное соображение, что необратимые последствия истории нельзя отменить одним лишь отнятием чернильницы, хлеба и даже жизни.

Но тут под предлогом неотложной надобности я отпросился у моего мучителя проветриться на крыльцо. В отмену метеорологических обещаний грозы не хватило на всю ночь. Теплая влажная мгла окутала старо-федосеевскую рощу. В промытой досиня тишине гулко перекликалась капель. Из-под низкого крылечного навеса видно было, как в чуть посветлевшем небе, при полном безветрии, все неслись в свою прорву рваные бесшумные облака. Фонарь от ворот сквозь отяжелевшие ветки слал мне в зрачок колкие звездные лучи. Они и помогли мне различить раскинутую во весь правый угол паутину, как раз в створе и на уровне головы. Хозяин был дома, не спал, но и не приступал к починке порванной кое-где ловчей снасти, пока не обсохнут на ней радужные дождинки. Почти вплотную, лишь бы не выдать себя дыханьем, я долго глядел ему в глаза, насколько удавалось отыскать их на его причудливом лице, да еще в предрассветных сумерках. Однако паучишко не проявлял готовность обсудить со мной Пифагорову теорему: просто не догадывался обо мне. Тем не менее зверь выглядел достаточно степенным, даже рассудительным, чтобы предположить в нем праотца каких-нибудь шестиногих мудрецов, которые подобно нам через миллион-другой веков по разбегу эволюции серийно выплеснутся из небытия на арену жизни. Не было гарантии, что и те наконец-то откроют меня, в непосредственной близи их наблюдающего. Зато никогда еще так убежденно не верил я в реальность неподозреваемых существ, ангела Дымкова в том числе, которого втайне считал дотоле игрой воображения. Подчиняясь суеверной потребности, огляделся я кругом и хотя к облегченью своему не обнаружил чьего-либо постороннего присутствия, поспешил вернуться назад, по меньшей мере вдвое сократив предоставленную мне передышку.

Несмотря на совсем недавнее нетерпение заглянуть в кончик старо-федосеевской тайны, признаться, я с неохотой возвращался к прерванной повести, словно в глубь преисподней предстояло спуститься мне.

Согласно показаниям Никанора Шамина, генеральный спуск с горы в долину начался с некоторых чисто арсенальных достижений биоэлектроники – лишнее доказательство, что наука без моральной основы бессмысленна, если не вредна. Взаимонетерпимость противников к развязке, достигшая критического накала, и объяснялась стремлением каждого к абсолютному, прямо противоположному благу. Нередко в словарях один и тот же, даже обиходный предмет, не говоря о философских понятиях, имел настолько различные толкования, словно самый химизм жизни по обе стороны враждебного рубежа был иной. Наиболее роковую роль сыграла впервые произведенная магнитная запись простейших эмоций в мире насекомых и обратная затем передача их в качестве неотразимого приказа. Людские несчастия нередко начинались с забавного пустячка, случайно подкинутого гению. На базе простой находки было сделано крупное открытие, что механизм привлечения самцов у моли Trichoplusia состоит не в брачной парфюмерии, как считалось, а в неуловимом ранее излучении призывных микросигналов. Не из них ли образуется и не подозревавшийся наукой инстинкт стайности, буквально – чувство локтя, абсолютное в нижних этажах жизни, слабеющее по мере укрупненья вида и еще не атрофированное у человека? У нас еще сомневались и дискутировали, тогда как на Западе открытие уже выпускали в бытовую практику. Первые же их успехи, вручившие ученым безграничную власть над живой материей, позволили приступить к планомерной чистке планеты от всякой летучей нечисти. По распускании древесных почек расставленные в укромных альковах весны электронные самки, с помощью матриц точнейшего избирательного действия на заданную разновидность, круглосуточно, в расширенном радиусе испускали свой томный радиозуд. Воспаленное кавалерство с обнаженными шпагами устремлялось отовсюду на любовную дудку и падало дождем в гипнотически мерцающий бункер с мелодичным журчаньем внутри, чтобы после размола превратиться в технические жиры, лекарства, удобрительные туки. Одно время в продаже появились подарочные, карманного типа гильотинки для наблюдаемого через боковую лупу презабавного эскамотированья уловленных блох... Но вскоре смешную игрушку засекретили с переносом ее в широкую народнохозяйственную практику в диапазоне от сборщиков сезонной пушнины до китобойного промысла, и без того шибко обедневшего с тех пор, как жаждущие полушария принялись вперегонки опустошать океан, лишь бы меньше досталось противнику. Как всегда, обе стороны, присваивая себе исключительные права на вечное бытие, не замечали разоренья, производимого варварским вторжением в кругооборот живой природы, больше того – тайно готовились испробовать на себе почти самое трагическое из своих изобретений. Не составило труда на основе достигнутого построить аппарат некой императивной мысли, чтобы тем же волновым шифром, минуя контроль самозащитного инстинкта, осуществлять насильственный ввод информации в человеческую особь без помощи прежних сигналов. По словам Никанора, в начале сеанса звуковые вибраторы с помощью атональной музыки как бы рыхлили слегка мозговую ткань, чтобы передаваемый импульс глубже сеялся в подготовленную психику. Целая серия клинических опытов над особо безнадежными пациентами, поначалу с применением ограничительно-щадящих фильтров, совсем неплохо рекомендовала новинку при лечении запойных пьяниц, которые впоследствии с заметным содроганьем поглядывали на бутылки, а также для перековки закоренелых злодеев с подключением их к плодотворной общественной жизни. Высокая пластичность человеческой природы, одинаково пригодной для любого ваяния, была доказана экспериментальным прогоном двух контрольных мусульманских муфтиев через точку прямо противоположных культов. По слухам, первый, уже доведенный до русского староверства белоцерковского согласия, погиб лишь на обратном пути после повторной, в экстазе совершенной над собою операции в честь фригийской матери богов Кибелы; второй же благополучно, хотя с частичной утратой речи, воротился в лоно ислама. Как во всяком серьезном деле, успех чередовался с неудачей и позже, когда подналадилось, дело пошло похлеще. Но некоторое время, пока не привыкли, операторы и начальники поглавнее облачались на период передачи в защитные, с заземлением, бетонированные пиджаки.