6

Гоур жил в соседнем доме — аккуратном, сложенном из дубовых, гладко отесанных бревен.

На острове мало знали о прежней жизни этого старика, который лет двадцать пять назад попал в плен к фрис-чедским пиратам.

Тут вообще не принято было, чтобы бывшие пленники рассказывали о себе. Став пиратами, они обязаны были начинать жизнь как бы заново, а о том, что было прежде — помалкивать. Но то на пьяную голову, то в минуту тоски, люди есть люди, у бывших пленников на миг-другой развязывались языки, и кое-что становилось известно.

О Гоуре знали только, что когда-то в молодости он был преуспевающим морским офицером, штурманом, а потом вдруг подался к бешеным на Карибы.

Внешне он был похож на южанина: может, грек, а может — итальянец или француз. Впрочем, с таким же успехом его можно было принять и за испанца. Смуглый, горбоносый, худой, с цепкими, оливкового цвета глазами, с узкими ладонями и тонкими пальцами, он, пожалуй, был из обеспеченной семьи, потому что штурманское образование в Европе стоило недешево.

Во Фрис-Чеде, как и в большинстве поселений карибских пиратов, говорили на причудливой смеси испанского, английского, португальского, голландского и французского языков. Все вместе это составляло пестрый диалект, куда, наряду с матросским жаргоном, легко вплетались еще и индейские, немецкие, норвежские, шведские и ирландские слова. Гоур же, единственный из фрис-чедцев, отлично изъяснялся на нескольких европейских языках. Видно было, что когда-то, может, еще в юности, он изучал их не впопыхах, а основательно, всерьез.

Да и сам он был человеком основательным во всем. Перед едой одинаковым, видно, раз и навсегда заученным жестом совал за ворот рубашки уголок трофейной салфетки, что пиратов, не приученных к таким манерам, и удивляло, и забавляло. Каждое утро он брился до синевы. Любил поухаживать за своими желтоватыми ногтями, подравнивая их особой пилочкой, которую носил при себе. Раз в неделю, в воскресенье, под вечер, приходил в таверну, молча выпивал две-три кружки крепкого пива и, не сказав ни слова, прихрамывая, степенной походкой возвращался в свой дом.

Раз в год, в конце лета, всегда в один и тот же день, Гоур напивался до беспамятства трофейным английским джином, который для этого случая специально берегли — знали, что Гоур потребует джина. Пьянея, он мутнеющими глазами обводил сидящих в таверне пиратов и бормотал;

— Не понимаю… Нет, не понимаю… Она же никого не трогала… никого… Она же была такой кроткой… как цветок… не правда ли?

Понимали его с трудом, потому что произносил он это, путая языки, то по-французски, то по-итальянски.

— Я же, — бормотал старик, — я же… у меня могло же все быть по-другому… она была как цветок… сволочи… она же никого не трогала…

Пираты уже давно перестали спрашивать у него — о ком это он, знали, что все равно не ответит.

Вконец опьянев, он засыпал за столом, положив голову на свои узкие ладони. Его брали под руки, вели домой и укладывали в постель…

Пираты уважали Гоура, может, даже жалели его, каждый по-своему, но, откровенно говоря, недолюбливали. Он уже много лет был на острове не чужаком, своим, но все же оставался каким-то чужим.

Старые фрис-чедцы еще не забыли, как Гоур попал в плен.

Он был тогда капитаном парусника у бешеных. Однажды рискнул: сцепился в море с фрис-чедцами. Но прогадал. Фрис-чедцы в бою перебили всю его команду. А раненого Гоура добивать не стали. Редкий случай в истории Фрис-Чеда.

Причина была не в том, что Гоур дрался без страха — помилуйте, кого ж этим удивишь на Карибах… В плен фрис-чедцы старались брать лишь тех, кто в рукопашном бою не убил ни одного из их товарищей, так было заведено. Гоур — убил. И не одного, а четверых.

Скорчившись, Гоур полулежал, привалившись спиной к фальшборту. Он был ранен в голову и ногу. Озлобленные пираты сгрудились над ним. Переглядывались. Неуверенно хмыкали. Они видели, как дрался этот невзрачный с виду капитан. Обычно предводители бешеных в заварухе заботились лишь о себе. А Гоур дрался, прикрывая своих матросов. Хочешь не хочешь, а уважать за это надо: есть за что.

Пираты решили взять Гоура с собой. Мол, ежели не помрет от ран по пути во Фрис-Чед, то, так и быть, пускай живет, стервец. А там видно будет.

Гоур не помер. Живуч был. И креста на нем не было, это пиратам особенно понравилось.

— Эй, Гоур, — спросили фрис-чедцы, — как по-твоему, Бог есть?

— К чертям! — буркнул тот. — Солнце есть, море есть, и больше ни хрена нет!

Пираты были довольны.

— Вроде свой…

Во Фрис-Чеде к нему даже не приставили стражу.

В море он больше не ходил. После ранения с ним первое время случались внезапные обмороки, он падал, дергался в конвульсиях. Позже, однако, окреп, обмороки прекратились, но в морс он был уже не ходок, даже при легкой качке у него начинала кружиться голова, к горлу подступала тошнота, и Гоур блевал, как какой-нибудь не привыкший еще к штормовой погоде юнец. Лет пятнадцать он работал десятником на фрис-чедской верфи, где ремонтировались пиратские корабли, славно работал, потому что устройство кораблей знал отменно. А когда пираты перебрались на свой нынешний остров, тогдашний адмирал, так уж получилось, назначил Гоура надзирать за пленными: начальником тюрьмы.

В ту пору она находилась на берегу бухты, в просторном пакгаузе, вблизи от таверны. Гоура это не устраивало.

— Пакгауз — это разве тюрьма? — сказал он. — Нет, это — сарай, из которого пленных утром выпускают порезвиться на берегу, а вечером загоняют назад — дрыхнуть. Вольготно… Нет, тюрьма должна быть тюрьмой. По всем правилам!

Словно помолодев, он взялся за дело. В горном ущелье, за городом, пленные под его командой выстроили барак, который со всех сторон, аккуратным квадратом, обнесли высоченным палисадом, утыканным сверху кольями. На вышках несли вахту караульные.

Пленным оставляли жизнь не за просто так. Тут был свой, годами выверенный расчет. В плен брали не каждого, к тому же только мужчин, потому что женщин во Фрис-Чеде теперь уже и своих было предостаточно. Поскольку в морс женщины не ходили, то и погибать им было негде, ну, разве что по собственной неосмотрительности. А из пленных мужчин особую ценность для пиратов имели корабельных дел мастера, оружейники, лекари и, само собой, опытные моряки.

Гоур, как начальник тюрьмы, сам решал, кого из них выпустить на волю быстрее, а кого попридержать за частоколом, пока не поумнеет.

Чтобы стать вольным фрис-чедцем, каждый пленный должен был выполнить два условия.

Первое — во всеуслышание отказаться от Бога. Второе — дать клятву, что будет беспрекословно подчиняться законам Фрис-Чеда.

Только два условия, и больше ничего. Выполнишь их — и ты свободен. Тебе помогут построить свое жилище во Фрис-Чеде. Никто из пиратов, можешь быть в этом уверен, ни словом не обмолвится о том, что еще недавно ты был чужаком. Теперь ты — свой. Где-то там, в Европе, говоришь, осталась твоя семья? Забудь. Дети? Старики-родители? Тоже забудь. Во Фрис-Чеде женщин много — женись, имей семью, детей. Не хочешь ходить в море — что ж, это твое дело. Можешь поселиться за городом, в долине, и стать фермером. Ты так решил, и тебе никто не может этого запретить. С тебя же никто не брал слова, что на острове ты будешь обязан заниматься лишь своим прежним ремеслом, А во Фрис-Чеде, сам видишь, всякие люди нужны, лишь бы пользу приносили.

Твое прошлое больше не существует. Оно исчезло, испарилось, пропало бесследно. Выучись, и поскорее, тому языку, на котором говорят фрис-чедцы. А свой родной — ну, сделай вид, будто ты его тоже забыл. Как и свое прошлое: из какой ты страны, из какого города или деревни, и кто у тебя там остался. Было — и сплыло.

А запомнить надо другое: что за одно, всего только за одно, хоть и нечаянное, но вежливое слово о Боге ты, дружище, заплатишь сном под манцинеллой. Тебя об этом предупреждали, не так ли?

Сон под манцинеллой, которую карибские индейцы называли бурсубукури — деревом смерти, это было наказание для предателей. Листья манцинеллы по виду напоминали грушевые, а ее плоды были похожи на небольшие яблоки, Ароматные, но пропитанные сильным ядом.