Моя дорогая Ева, ты не можешь себе представить, сколько в состоянии съесть местные жители! На свадебном пиру Лилиекени и Вате не пользовались европейской эмалированной посудой, а варили еду в больших деревянных корытах. Каждое из них имеет особое название в зависимости от назначения. В самые большие, длиной в несколько метров, клали целые или порубленные на куски туши тюленей, небольших морских коров, свиней или огромных черепах, обкладывали их разными ароматными листьями, заливали морской водой, а затем варили, бросая в корыта раскаленные камни. Большие корыта именуются здесь хохото. В меньших, так называемых вареаху ни ману, готовили рыбу разных сортов, лангуст, креветок, кокосовых раков, летучих собак, мегаподов, улиток и даже больших, толстых, белых гусениц жуков-носорогов. Немного поодаль разожгли костер, раскалили в нем несколько десятков камней величиной с кулак каждый. Затем убрали камни, и в горячую золу положили завернутые в листья клубни, смешанные с мясом, на них — раскаленные камни и все снова покрыли слоем листьев. Кроме того, на горячих камнях жарили рыбу, креветок, черепах, мегаподов и много всякой другой снеди. Я заметила, однако, что ни к мясу, ни к другим блюдам не добавляли жир — все варилось или жарилось в собственном соку.
Обычно островитяне едят все вместе, и часто совершенно посторонние люди обоих полов приходят со всём семейством к ужину. Однако на торжественных пиршествах принят совершенно иной порядок: мужчины и женщины едят отдельно. Поэтому девушки втянули меня в свой круг, а отец и Анджей должны были пировать с мужчинами. Сама Лилиекени поставила передо мной деревянную мисочку, красиво инкрустированную перламутром, и подкладывала в нее самые различные кушанья. Черепашье мясо, отдававшее запахом ароматических трав, было превосходным, но еще вкуснее показался мне мегапод. Эта хищная птица величиной с фазана, принадлежащая к подотряду Meqapodium, обитает на Улаве и других островах Океании, парами или в одиночку, в лесной чаще. Крупные яйца она, однако кладет в прибрежном песке, зарывая их в глубокие ямы. Жители О’у ловят этих птиц в силки и пекут их мясо в горячей, золе. Перед приготовлением они нашпиговывают птицу таро с миндалем, а затем обертывают ароматическими листьями. Мясо варится в собственном жиру, a таро приобретает столь пикантный вкус, что я с аппетитом съела целых две порции. Изумителен был также пудинг из ямса, приправленный креветками или кокосовыми раками. При этом клубни тщательно пропитываются кокосовым маслом, которое рак накапливает в своем брюшке.
После пира все принялись жевать бетель. Каждый островитянин носит с собой маленькую бамбуковую коробочку, в которой хранит измельченную в порошок известку от раковин. В лист бетельного перца завертывают несколько ломтиков арекового ореха, посыпают щепоткой извести и кладут в рот. Я тоже попыталась жевать бетель, но у него такой отвратительный вкус, что пришлось тут же выплюнуть. Местные жители привыкли к бетелю, к тому же, как утверждают, он полностью уничтожает любых глистов у человека.
Потом начались танцы — неотъемлемый атрибут любого торжества. Они носят здесь преимущественно религиозный характер и исполняются мужчинами; женщины присутствуют лишь в качестве зрителей. Никакими музыкальными инструментами при этом не пользуются, все танцы исполняются под аккомпанемент пения. На песок пляжа вышли два певца: один затянул удивительно монотонную песню, а другой протяжно повторял припев. Оба стояли со сложенными на груди руками, глядя на неторопливые движения выстроившихся в шеренгу танцоров.
Каждый мужчина держал в правой руке легкую, широкую, изогнутую танцевальную палицу и двигал ею, поднимая при этом ногу. Палицы походили по форме на нос ритуальной ладьи; у них длинные рукоятки с особого рода выпуклой пуговицей на конце. В первой фигуре танцоры крепко прижимали к груди рукоятки, которые держали обеими руками, а широкие навершия наклоняли то влево, то вправо, как бы подражая движениям рыболовных крючков с приманкой. Во второй фигуре навершия палиц резко выталкивались вперед, а затем отводились назад (я так и не сумела выяснить, что означал этот жест).
Танцоры держали в руках разорванные пополам молодые листья кокосовых пальм. Проходящие посередине листьев жилки служил» лентами, которыми перевязали грудь. Левой ладонью они производили какое-то странное движение, словно пытаясь схватить палицу. Во время танца исполнители держались прямо, иногда поворачиваясь лицом к певцам и семеня при этом ногами на очень маленьком пространстве.
В последней фигуре танцоры отложили палицы в сторону и к пальцам правой руки прикрепили кастаньеты — связки высушенных орехов, зерна которых при малейшем движении колотились в твердой скорлупе. Затем певцы встали между выстраивавшимися парами танцоров и мелкими шагами двинулись вперед, всякий раз поворачивая голову то вправо, то влево. Когда они завершили, таким образом, круг и пришли на исходное место, танец был закончен.
Следующий любопытный танец изображал сцену поисков мужем похищенной у него жены. Муж ходит с места на место, ищет, выспрашивает, но нигде не может найти свою супругу. В конце концов, измученный и истощенный, он попадает в чащу, находящуюся близ незнакомого ему селения, и падает, обессиленный, на землю. Отчаявшись, он тоскливо взывает к духу-покровителю Сихо-и-Сало. Тем временем одна из женщин в селении, направившаяся за водой, узнает голос супруга, у которого ее похитили и привезли именно в это селение. Она незаметно убегает и, следуя за звуком голоса, приходит к месту, где лежит ее муж. Радость, которую он испытывает, найдя свою верную подругу, возвращает любящему супругу силы и здоровье. После длительного и опасного перехода они — в родном селении.
Этот полный романтической выразительности танец основан, как говорят, на фольклорной легенде и прославляет супружескую любовь и привязанность, которые так характерны для Улавы.
Несколько поодаль от старших мужчин группа молодежи развлекалась борьбой. В этой области спорта отчетливо сквозило влияние американского вольного стиля борьбы: молодые люди состязались по системе: «хватай за все, за что только можно». Судили борцов двое коренастых и крепких юношей, которые предварительно сняли с себя европейское платье; это были, вероятно, машинисты или электрики с какого-то корабля, а может быть, просто рабочие с европейских плантаций, прибывшие на свадьбу своего сородича.
Издали, с укромного пляжа, защищенного высокими коралловыми рифами от ветра и волн, доносились хохот и пение детей. Мне захотелось их сфотографировать. Я подтолкнула Анджея, мы незаметно выскользнули из круга зрителей, любовавшихся плясками мужчин, и окольным путем направились в сторону распевавших хором детей. Мы как раз подходили к группе хлебных деревьев, когда из-за поворота тропинки, уходящей в чащу, появился молодой китаец, служащий фирмы «Чжи Лунь-чжан» из Моли, а за ним — несколько его соотечественников. Мы столкнулись с ними чуть ли не лицом к лицу, причем столь неожиданно, что остановились как вкопанные, недоуменно уставившись друг на друга.
Первым пришел в себя китаец. Лицо его расплылось в стереотипной улыбке, он быстро снял модную шляпу-панаму и, согнувшись в низком поклоне, заговорил на хорошем английском языке, отвратительно коверкая при этом наши польские фамилии:
— Добрый день, мисс Леки, добрый день, мистер Кетки, очень рад видеть вас здесь. Как поживаете? Как идут исследования? Надеюсь, все обстоит хорошо?
Я никогда не питала особого доверия к приторно вежливым людям. Быть может, это простое предубеждение, но должна признаться, что не только не люблю неестественно любезных и учтивых людей, но и опасаюсь их. И теперь, глядя на этого элегантного, как бы сошедшего с картинки в модном журнале, полностью европеизированного, изысканного и преувеличенно услужливого молодого человека, который слащаво нам улыбался, я заметила, что улыбались только губы, а взгляд оставался холодным, жестоким и испытующим, в нем даже сквозила какая-то легкая насмешка. Его товарищи глядели на нас исподлобья.
