Какой организованный народ эти американы! У нас вот фиг-два так быстро кончат базарить и оторвутся от халявы! Впрочем, я уже начинаю привыкать, что они совсем другие, чем мы, и ничему не удивляться, а наоборот, учиться у них и стараться думать как они. Думать, может быть и смогу, а вот чувствовать, как они – навряд ли. Для этого надо тут родиться и вырасти. Ну ладно, сегодня дневник. Рассказа не получилось. Надо идти жрачку готовить, а то опять придется бутерброды жевать. Ненавижу! Сейчас бы тещиного борща навернуть бы! Он у нее классно получается. Ладно, придурок! Сперва от тещиных порядков в Америку сбежал, а теперь по борщу скучаешь? Жри теперь свою пиццу с грибами и молчи в две дырки или сколько их там в голове.

Сегодня поговорил с Ленкой по телефону. То ли рано было еще в Москве, то ли не знаю чего, но Ленка была какя-то вялая и раговаривала медленно, а минуты летели быстро. И говорили мы о какой-то ничего не значащей ерунде, о том, что Ленкина сестра поставила новый спектакль, а у Офелии отрос необыкновенно пушистый и длинный воротник-жабо, прямо как у Шекспира. Но никакого намека на любовь и тоску в Ленкином голосе не чувствовалось. Такой себе вялый голосок, чуть заторможенный. Может это я от него уже несколько подотвык. Ведь американы говорят, как из пулемета строчат, и я уже постепенно привыкаю к их скорости.

Точно-точно, я ведь и родителям когда последний раз звонил, мне все казалось, что они как-то медленно говорят. Но Ленкин голос очень сильно отличается от ее писем. Письма нежные и романтические, и по письмам, так она без меня жить не может. Ну так если не может – так какого черта не приезжает?! Нормальная самостоятельная женщина давно бы уже решила вопрос с матерью, нашла на кого ее оставить и примчалась к мужу. А кстати, кого бы она нашла? Сестра старшая в Питере режиссерствует, и ей ни до кого и ни до чего, она домой только ночевать прибегает, и то не всегда. Больше родственников нет, и как вывернуться, не шибко понятно. Но вообще, почему это я должен думать, как Ленке вывернуться, в конце то концов? Пусть сама думает, взрослая девочка, должна придумать что-нибудь.

А если не придумает, так я ее подожду-подожду, а потом и ждать не стану, не ждать же ее всю жизнь! Пошлю ее к черту и женюсь на американке, тогда, кстати, и вопрос с грин-картой отпадет в принципе. Правда, американки мне не нравятся, они все какие-то страшные, или очень толстые или худые и сухопарые, кожа у них грубая, штукатурки на лицах побольше, чем у воронежских девчат на танцах, а многие вдобавок носят огромные накладные ногти и прочую искусственную дрянь. Говорят они громко, резко и быстро и когда знакомятся, то здороваются за руку, как мужики.

Все же непонятно, чего я хочу? Ленка говорит слишко вяло, американки – наоборот, слишком резко. Сам наверное не знаю, чего хочу. Но ведь чего-то хочу, это точно! Одному мне с каждым днем тошнее и все тошнее. С другой стороны, в Москве бывало время, когда мне тоже чего-то сильно хотелось, несмотря на то, что я жил с Ленкой и всегда спал с ней в одной постели. Наоборот, меня даже это сильно раздражало. Вроде как, живу с женщиной, место занято, а я одинок и несчастен, как Робинзон на острове, до того как нашел Пятницу. Интересно, а занимался Робинзон с Пятницой любовью, или они там обезьянок трахали?

Как-то так вышло, что Ленка со своим дурацким лечением от бесплодия чего-то такого наглоталась, что у нее неожиданно поломались и испортились все женские органы, и она наотрез отказалась заниматься со мной любовью, говоря что ей это больно и неприятно. Когда я настаивал, Ленка вырывалась и начинала рыдать, что у нее трагедия, что она больше не чувствует себя женщиной, и поэтому ей не до меня. Удивительное дело! Я неплохо знаю женщин, и мне доподлинно известно, что многим женщинам удается доставить приятное мужчине, не используя женских органов вовсе, а используя «вторичные половые органы» – рот, попку, грудь, руки и все такое. И при этом они сами тоже что-то такое испытывают, и им бывает от этого почти так же хорошо, как от нормального процесса любви.

Но Ленка оказалась не такая. При всем при том, спать она со мной хотела все равно в одной постели, чтобы я ее грел. А я чувствовал себя все сквернее и и одиноче… Или одинокее? Тьфу, вот какой русский язык дурацкий, не знаешь, как образовать сравнительную степень. Короче, Ленка из пылкой и приятной любовницы внезапно и сокрушительно превратилась в древнюю старушку-вамира, которая подкрадывалась сзади и норовила засунуть холоднющие руки мне за шиворот, в то время как я сидел за компьютером. Я существо нервное и легко возбудивое, и у меня от этих ледяных прикосновений разбаливалась голова. Я тут же начинал орать, а Ленка – либо плакать, либо беситься от злобы.

Много раз я приказывал ей прекратить эти измывательства и греть руки под горячим краном, но Ленкина вампирская тяга к живому теплу была неистребима. А в постели Ленка тоже постоянно норовила прислонить свои холодные как лед стопы к моим теплым икрам, и от этого у меня сводило икры судорогой, напрочь пропадал сон, взрывалась от боли голова, а скулы сводило от ненависти, и мне хотелось Ленку тихонько придушить подушкой прямо в койке, а потом избавиться от ее трупа, выкинув его с балкона на асфальт. Я лежал в койке, увертывался от ледяных Ленкиных пяток, мысленно матерясь, и с наслаждением представлял себе полет Ленкиного трупа с балкона: «Фр-р-р-р-р-р……Хрясть! Ну, слава тебе яйца – отмучился!..». Если бы только мне свозить ее тогда в Мексику! Я уверен, я обязательно так бы и сделал. Сбросил бы Ленку куда-нибудь в такое место, чтобы никто не нашел. В пропасть, в водопад, в преисподнюю!.. Надо же, я никогда не думал, что мое отношение к Ленке, без которой я совсем еще недавно просто жить не мог, вдруг вот так внезапно изменится. А изменилось оно потрясающим образом: я совершенно перестал чувствовать в Ленке женщину. Перестал настолько, что мне казалось, что женщины и вовсе рядом со мной нет.

Постепенно это «отсутствие женщины» стало какой-то навязчивой идеей. Я игнорировал Ленку так, как будто ее и не было. И при этом я не мог ее оставить и уйти от нее насовсем. Ведь я мог уйти к дяде Альберту, и он бы не возражал. Но я не уходил, я прилип, как пластилиновый гномик, и продолжал мучиться и мучить Ленку. Я боялся ее, а она меня. Однажды мы попытались сблизиться, но когда я, как изголодавшийся кот, уже хотел наброситься на Ленку и вонзить в нее свое оружие, она вяло, но решительно запротестовала, что она еще не готова, что она вся чугунная, скованная и ригидная, что она ничего не чувствует и совершенно не готова принять меня внутрь. После этого Ленка вяло повернулась в постели как параличная старуха, и мрачно подставила мне сутуловатую дряблую спину, покрытую неизвестно откуда взявшимися розовыми прыщами с белыми гнойными головками. Безвольным, апатичным движением Лена повернула ко мне голову, наморщив шею в гармошку, и попросила, чтобы я ее погладил минут десять: тогда, может, у нас что-то и получится.

Неожиданно у меня возникло жуткое ощущение, как будто передо мной лежит частично уже разложившийся труп, с которым мне предстояло совокупиться телесно. И в тот же момент меня пронзил и перекорежил жуткий припадок смертельной тоски, отчаяния, злости и страха. Я рявкнул на Ленку, обозвав ее тухлой селедкой, и с размаху злобно всадил свою жесткую пятку в деревянную дверь комнаты ударом, техникой которого Эдвин доводил нас на тренировках до изнеможения.. Отбил пятку, а в двери от пятки осталась глубокая вмятина.

На крики и звук удара прибежала Наталья Петровна, ворвалась к нам в комнату и, разумеется, увидела на диване громко рыдающую голую Ленку и голого меня, прыгающего по комнате и держащегося за пятку, и вмятину в двери. Тещино лицо как-то жалко и болезненно искривилось, губы ее запрыгали, она беспомошно отвела руки за спину, сделала шаг назад и наступила любопытной Офелии, незаметно подкравшейся поближе к месту событий, прямо на лапу. Раздался громкий кошкин взвизг и почти одновременно испуганный тещин вскрик. Теща подпрыгнула и, поскользнувшись на ковровой дорожке, больно ударилась плечом об угол шкафа в коридоре. Несчастная Офелия опрометью промчалась в Ленкину комнату и испуганно забилась в щель между стеной и диваном, и потом долго отказывалась выходить.