Никто к нему больше не приближался и не пытался нападать, так что для обдумывания следующего хода у Семена была масса времени – целых несколько секунд. Этот ход даст ответ на вопрос «быть или не быть?». Быть или не быть ему. И наверное, кое-кому из тех, кто стоит рядом. Вот это существо, сидящее у костра, надо немедленно принять и признать человеком, надо проникнуть в его разум (ведь он у него есть!), надо суметь слиться с ним, войти в резонанс, стать когерентным (так, кажется, в физике?) источником мыслительных импульсов!

А для этого надо успеть переворошить память, вытянуть на поверхность сознания хоть что-то, за что можно ухватиться, от чего можно оттолкнуться, на что опереться. Нужна аналогия (пусть не полная!), какая-то похожесть из того, иного, мира, который безвозвратно утерян, но реалии которого сформировали способ мышления Семена. Другого способа у него нет и уже не будет. Значит, надо вспомнить, кто вот так (или почти так!) смотрел на него когда-то. И Семен вспомнил.

С людьми этой породы он имел дело много раз в жизни. В низах общества они встречаются часто, в верхах – редко. Но они есть везде – даже в научной элите. Правда, эта самая элита и собственно ученые – совсем не одно и то же. Так вот: среди НАСТОЯЩИХ ученых он таких не видел.

Школа, в которой Семен учился, была самой обычной – в ней готовили контингент для профтехучилищ и техникумов. Таких ребят в каждом классе было по три-четыре человека. Они были очень разные: агрессивные и злобные или, наоборот, добродушные и безобидные. Объединяло их, пожалуй, два свойства: незаурядные спортивные (или бойцовские?) качества и полная неспособность поддержать разговор на отвлеченные темы, вечные проблемы с учебой, хотя учиться их никто особо и не заставлял (лишь бы вести урок не мешали!). В общем: Вася хороший парень, только скучно с ним. В той школе ни один из таких ребят не перешагнул порог девятого класса. В других перешагивали. И даже в институты поступали. Впрочем, у многих с годами развивались «компенсационные» механизмы: умение дружить с нужными людьми, поддерживать разговор, обходя слишком сложные вопросы и темы, обаятельно улыбаться. Те, кто в молодости не пошел ко дну в обнимку с бутылкой, часто делали совсем неплохую карьеру. При социализме, кажется, значительная часть комсомольского и партийного актива формировалась именно из них. Большинство «новых русских» из соответствующего периода истории, похоже, тоже они. Нет-нет, это совсем не обязательно плохие люди, совсем не обязательно! Но они какие-то… другие. Какие? В эпоху своего «юношеского максимализма» Семен долго пытался описать, сформулировать, выделить группу признаков этой породы людей. Может быть, легкая форма врожденной олигофрении? У кого – у нашего комсорга?! Да он кандидатскую раньше тебя защитит – вот увидишь! Кто не соображает? Это Серега-то не соображает?! Да он соображает лучше нас всех вместе взятых! Мыслить, правда, не может, но зачем ему это? В общем, ничего путного так и не сформулировалось, а по мере накопления жизненного опыта границы данной людской общности стали совсем размытыми и неясными. Так, например, когда базары и рынки заполнили смуглые развязные люди, сложилось впечатление, что они все такие. Но так не бывает по определению. Вероятно, именно эту группу людей пытался выделить и описать в своих работах Б. А. Диденко («суперанималы»), и ничего у него не вышло: пришлось вводить массу переходных, промежуточных форм, которые, по мнению Семена, напрочь лишали смысла классификацию по данным признакам. С не меньшим, если не с большим успехом можно было бы применить разделение по С. Лукьяненко – на «темных» и «светлых», но толку-то…

В общем, эти глаза, этот взгляд Семен вспомнил и узнал. Это глаза тихого улыбчивого мальчика по имени Васек. Он сам привел его в секцию самбо. А через месяц они встретились на ковре – на районных соревнованиях, поскольку были одного веса и возраста. Семен занимался почти три года и потихоньку подбирался к первому юношескому. Васек, еще не отработавший толком ни одного приема, разделался с ним секунд за пятнадцать-двадцать. Причем так, что после этого всерьез борьбой Семен больше никогда не занимался – тяжелое растяжение (разрыв?) связок локтевого сустава. На выпускном экзамене учительница посадила их за одну парту и попросила (почти приказала!) дать Васе возможность переписать его сочинение. Семен не возражал. Много лет спустя директор вызвал к себе С. Н. Васильева, вручил ему тоненькую брошюрку – автореферат кандидатской диссертации – и по-дружески, почти с извинениями, попросил написать положительный отзыв. Автор не имел никакого отношения к тому однокласснику, но Семен прочитал текст и понял, что они родня, и отказался писать отзыв. Директор обиделся.

«Что ж, – вздохнул Семен, – будем считать, что ничего совсем уж нового перед нами нет. Надо работать. Главное – сосредоточиться».

С этой целью он решил спеть еще один куплет, но раньше, чем он набрал в грудь достаточно воздуха, хьюгг успел что-то негромко проговорить. И Семен понял. Или это ему только показалось. Или он так интерпретировал мимику безбородого лица – гримаса была явно болезненной.

– Это обязательно – так орать?

– Нет, конечно, – спокойно сказал Семен по-русски и попытался дополнить свои слова мысленным «посылом». – Можно еще громче: «…Сла-а-авна-ае море – священный Байка-а-ал!..»

Лицо человека сморщилось, мускулистые руки, спокойно лежащие на коленях, дернулись. Вероятно, хозяин хотел прикрыть ими уши, но усилием воли удержался от столь явной демонстрации слабости. Семен скосил глаза вбок, и в поле зрения оказался один из сраженных им воинов: хьюгг стоял, согнувшись пополам, но руки прижимал не к животу, что было бы естественно, а к ушам.

«Вот она – волшебная сила искусства, – мысленно усмехнулся Семен. – Я, как сирена (пожарная?), заворожил их своим пением. Впрочем, что-то я когда-то читал про неандертальские мозги. Они вроде бы больше наших, но устроены по-другому. Кажется, у них лучше развиты зоны, отвечающие за органы чувств. Если так, то слух у них может быть на порядок лучше нашего. Надо иметь в виду – может быть, для них акустические удары гораздо болезненнее физических?»

Главный хьюгг вновь что-то проговорил. Семен уставился на него – глаза в глаза – и напрягся: ну же, ну!

И контакт пошел! Мучительно, со скрипом, как говорится, через пень-колоду, но пошел!

– Ты ли тот, кто обещан нам, или искать нам другого?

– Безусловно, я – тот! – обмирая от собственной наглости, заявил Семен. – А кем это я вам обещан?

Хьюгг ответил, но Семен смог понять только, что имеется в виду не какой-то вождь-начальник, а нечто внешнее и чрезвычайно всесильное.

– Ага, – согласился он, – так я и думал. А зачем я понадобился?

И вновь ответ содержал очень мало конкретного. В том смысле, что его можно было понять и как «для установления хорошей погоды», и «для доведения до совершенства гармонии Мироздания».

– А ты кто? – спросил Семен и, на всякий случай, добавил: – Почему смеешь говорить со мной?

– Я – Тирах, – ответил хьюгг с таким видом, будто собеседник об этом и сам должен был давно догадаться.

Между тем из темноты стали появляться фигуры воинов. Их становилось больше и больше, но границу освещенного пространства они не переступали. Их свистящий шепот был невнятен – создавалось впечатление, что часть звуков Семен просто не слышит. Тем не менее он чувствовал, так сказать, общий настрой: глядя на него, они испытывают нечто похожее на замес мистического страха и радости.

В целом это Семена устраивало – во всяком случае кровожадных намерений в свой адрес он не чувствовал. Пауза грозила затянуться, и он решил, что следующий ход, вероятно, за ним: «Чего бы от них потребовать?»

– Эй, ты, Тирах! Дай мне еды и питья!

Главный хьюгг сморщился и повелительно прорычал вполголоса несколько фраз. Поскольку обращались не к нему, Семен почти ничего не понял. Различил только дважды повторившееся слово «бхаллас». За его спиной возникло какое-то движение, звук удара, стон. Стараясь сохранить величественный и грозный вид, Семен повернулся. И тут же пожалел об этом…