— Тавра, чего на пороге топчешься, видишь, гости — справь еды побольше!

Женщина, что вышла на шум, встрепенулась да назад ушла вглубь избы светлой.

Дождь припустился сильнее. Волош, заперев ворота засовом деревянным, вместе с братом подхватили под уздцы жеребцов гридней и повели в постройки хозяйские.

— Кто же у вас тут в веси за старшего? — спросил, спрыгнув на землю.

— Я и есть староста, — выпятил грудь Добромысл.

Я оглядел высокую избу с крутым лестничным подъемом в горницу.

— Слышал ты, что разбойники тут у вас водятся?

Лицо Добромысла вытянулось чуть, а плечи опустились.

— Откуда же взялись они?

— Ты будь теперь осторожен, Добромысл, и кого попало не привечай.

Мужчина застопорился, но быстро нашелся.

— Проходите, а то промокнем до нитки, дождь-то как расходится.

Староста направился к крыльцу, Волод и Кресмир за ним следом потянулись. Я обернулся, выискивая Сурьяну. Она стояла в стороне под дождем, строгая и стойкая. Бледная и уже изрядно промокшая. И откуда в такой маленькой девчонке столько силы?

Покинув место, где только что разговаривал со старостой, приблизился, нависая над ней, разглядывал некоторое время ее блестевшее от дождя лицо, погружаясь в зелень глаз, что такими яркими были в свете угасавшего заката. Она даже не двинулась с места, ке дрогнула и глаз не отвела.

— Я так понимаю, раскрывать себя ты не желаешь? — оглядывая ее одежду, а точнее свою. — И как же тебя назвать, отрок?

Сурьяна сомкнула плотно мягкие губы.

— Тебе виднее, — ответила уже серьезно.

Я опустил взгляд на ее влажные губы, и так захотелось приникнуть к ним, что едва нашел в себе терпение не сделать этого здесь, на открытом дворе под чужими взглядами.

— Пойдем, — накрыл ее холодные мокрые пальцы, сжал, согревая, направился к крыльцу. Сурьяна послушно последовала, оторопев немного. Но я сам не знал, не понимал, что делаю, мне просто хотелось ее касаться.

4_9

Мы поднялись по ступеням, пальцы Сурьяны выскользнули из моей ладони. Я обернулся. Опустив быстро ресницы, она проскользнула вперед, спеша отдалиться.

— Постой, — сжал локоть.

Сурьяна резко обернулась, когда я склонился ближе, смотря на удалявшегося Добромысла.

— Держись лучше рядом со мной, — прошептал ей на ухо.

Ее теплое дыхание скользнуло по лицу, и в этот миг представил, как глаза ряженой стали зеленее. Она кивнула едва заметно — согласилась, и рвано выдохнула. Выпустил ее, проходя вперед.

Широкая горница вместила всех мужей. Пахпо, как и в любой другой избе, где жила большая семья — хлебом, травами и вареной чечевицей. На стол женщины дома, торопясь, уже несли снедь. Сыновья старосты сдвинули скамьи, чтобы все могли разместиться. Сначала разговор не ладился, но когда наполнились чары брагой, беседа свободно полилась, хотя сыновья Добромысла настороженно приглядывались, рассматривая каждого гридня.

Сурьяна ни на кого не смотрела и почти ничего не съела. Гридни шумели все громче, и уже скоро в дом старосты потянулись и другие мужи, присоединяясь к столу, любопытствуя, кого принесло в столь позднее время. Разворачивалось целое гульбище, и уже выпита мной не одна чара браги. Запоздало понял, что глушу вихрь, что поднимался во мне от близости Сурьяны, от ее робости и стеснения. И все же нужно позаботиться о ней — устала ведь с пути, да и слушать хмельные речи, мужицкий грубый разговор — незачем. И прежде нужно найти клеть подальше от поднявшегося гомона, который, судя по приходу гостей, не утихнет до самой зари. Подозвав Добромысла, я спросил себе место для ночлега. Тот услужливо закивал, глядя на поникшую Сурьяну, верно, подумал, что отрок — родич мне какой, но тем лучше. Повел в другую часть дома, подальше от гуляющей братии.

Шли по темному переходу. Тускневшего света, что лился из горницы, хватало, чтобы рассмотреть шедшую впереди девушку. Хоть одежда ей и была велика, но облегала изгиб спины, округлые бедра, которые пленительно покачивались при каждом шаге, вынуждая меня медленно, но неотвратно соскальзывать в жидкий огонь возбуждения. Виной тому была и выпитая брага, что туманила голову и путала мысли, вызывая не самые приличные образы. Пока Добромысл довел до жилой клети, во рту у меня пересохло. Отголоски воспоминаний и нетерпеливых обжигающих прикосновений прошлой ночи плескались в теле — совершенно необъяснимое безумие. Меня сильно заштормило, когда староста впустил нас в приготовленную его женой клеть. Тут уже горели лучины и постелена лавка, брошен на пол и тюфяк. Староста ушел.

Сурьяна огляделась, стянув с себя шапку, которую не могла снять до сих пор, медная коса скользнула на спину змеей до самой поясницы. Неподвижной тишиной наполнилась клеть, обволакивал золотистым тягучим светом воздух, делая его почти плотным. Или мне это чудилось, потому что дышать стало совершенно нечем.

4_10

— Ложись на лавку, — велел ей, когда она посмотрела в сторону соломенного тюфяка. Собственный голос казался каким-то чужим, хриплым, бессильным.

Сурьяна повернулась. Мой взгляд опустился на ее блестевшие в свете огня губы. Наверное, ее тоже мучала жажда. От того, что она их постоянно прикусывала, они были чуть опухшие и ярко бордовые. Невозможно сдерживаться и не приникнуть к ним. Этому наваждению должно быть объяснение, но его не было. Эта девица обладала какой-то неведомой силой, тянула к себе, будто безвольного мальчишку. Я сделал над собой неимоверное усилие и отступил, и только когда толкнул плечом дверь, смог оторвать от нее взгляд — вышел, оставив застывшую на месте Сурьяну, озаряемую золотистым туманом света от колыхавшегося языка пламени.

Вернулся к столу, где уже и места не осталось, куда можно присесть, но Зар озаботился о том, расталкивая, освобождая лавку. Я пил наравне с остальными, слушал и веселился, но каждый раз ловил себя на том, что мысли мои были рядом с ней, вокруг нее и в ней — постоянно. Я представлял, как она раздевается и ложиться в постель, как укрывается одеялом, как переливаются латунью ее волосы в дымном пропитанном еловой смолой полумраке, как подрагивают темные ресницы на бледных щеках, и как становятся влажными губы, когда она их кусает. Я даже не понял, в какой миг стал слишком пьян. Стены качались, а тело отяжелело и стало ленивым, размягченным. Уже перевалило за полночь, но шумная свора все не расходилась. В какой-то миг я поднялся, посчитав, что, если выпью еще хоть чару, то завтра не встану. Оставив гридней гулять за застольем, велев Зару присмотреть за ними, отправился в клеть.

Лучины уже прогорели, стало темно, только тлевший пепел разбавлял у дальней стены полумрак. Я в полной тишине скинул с себя верхнюю одежду, запустив пальцы в волосы, вдохнул глубоко, чтобы унять круговерть и подпирающий к горлу ком. Посмотрел в сторону лавки, где должна спать Сурьяна, но в кромешной темноте ничего не рассмотрел, да и плыло, колыхалось все внутри. Пройдя к тюфяку, опустился на него, едва не рухнув, и почувствовал рядом ее. Сурьяна, проснувшись, поспешила отстраниться.

— Я же сказал, чтобы легла на лавку, — прошипел сквозь зубы, злясь непонятно на что, но жар, что держал в себе весь вечер, с новой силой обдал с головы до ног, качнулся к ней, едва она поднялась с места.

Сурьяна задышала глубоко и часто — я слышал, настойчиво огладил ее плечи во мраке. Не помнил, в какой миг навис над захваченной в плен Сурьяной. Судорожный вздох вышел из раскрывшихся губ девушки. Я накрыл их, в темноте впиваясь в жадном томительном поцелуе — не остановиться. Уже нет. Сжал ее тонкие запястья, закидывая за голову, углубляя поцелуй, проникая языком в ее жаркий рот, перекрывая дыхание. Вихри возбуждения ударили одновременно в голову и в пах. Сурьяна, пригвожденная к полу, заерзала подо мной, высвободиться пытаясь, а потом бросила всякую попытку и, наконец, ответила на поцелуй, который становился все томительней, тягучей, слаще: вся она мягче становилась, разомлевшей, раздавленная моим напором.