Жизнь в Виргинии была весьма приятна, а значит, он вполне мог позволить себе посвятить несколько месяцев этой осаде, которая — он нисколько в этом не сомневался — окончится победой. Но сейчас благоразумнее всего было отойти на позиции, которые он занимал вчера, и сделать это как можно скорей. А посему он, придав своему лицу безмятежность, и вернув своему голосу его всегдашнюю томность, с тихою грустью сказал:

— Я вижу, что вам угодно быть жестокой, сударыня. Я покоряюсь. И буду ждать того трижды счастливого дня, когда вы усвоите урок, который я попытаюсь вам дать, и, подобно мне, станете вассалом Любви.

— Когда еще это будет! — с тихим смехом молвила Патриция. — Лучше возвращайтесь к леди Мэри. Вряд ли я когда-либо смогу полюбить.

Она подняла свои белые руки, сомкнула их на затылке и поглядела на него блестящими бестревожными глазами и с улыбкой на устах. Солнечный свет, просачивающийся в щели между шторами длинными яркими полосами, золотой лентой лежал на ее плече и придавал сияние ее волосам. Издалека донесся голос полковника:

За дверью кто-то кашлянул, из предосторожности подергал дверную ручку, после чего дверь отворилась, и в комнату вошла мистрис Летиция, роскошно одетая, с новыми рядами локонов на увядшей шее и еще более яркими румянами на щеках — ибо поутру она проснулась с предчувствием, что нынче в усадьбу заедет мастер Фредерик Джонс. Сэр Чарльз встал, чтобы подвести ее к стулу, но она, взмахнув худой унизанной кольцами рукой, сделала ему знак остаться на месте.

— Благодарю вас, сэр Чарльз, но я не стану вас беспокоить. Я сейчас иду в беседку, что у дороги, ибо думаю, что тамошний свежий воздух излечит мою мигрень. Патриция, дорогая, я ищу мою "Клелию" — четвертый том. Ты его не видала?

— Нет, тетя Летиция.

— Это очень странно, — жалобно проговорила мистрис Летиция. — Я уверена, что оставила книгу в этой комнате. Все эта неряха Хлоя, которая давно заслужила порку. Вечно она прячет вещи, как сорока.

— Посмотри в оконной нише — возможно, ты оставила свою книгу там, — предложила Патриция.

Мистрис Летиция приблизилась к окну, взялась за штору и с криком отшатнулась.

— Что с вами, сударыня? — вскричал баронет.

— Там мужчина! Ужасный, ужасный малый, который только и ждет, чтобы перерезать нам глотки, когда настанет ночь, как тот кабальный невольник, который убил семью в Мартин-Брэндоне. О-о-о! — И мистрис Летиция, накинув на голову передник, повалилась на ближайший стул.

Патриция встала. Сэр Чарльз, положив руку на рукоять своей шпаги, торопливо подошел к оконной нише и был встречен Лэндлессом, вышедшим из нее.

Они посмотрели друг на друга, притом первое надменное удивление сэра Чарльза быстро переросло в гнев, когда он вспомнил, что человек, стоящий перед ним, присутствовал здесь во время его разговора с Патрицией и стал свидетелем его конфуза, видел его на коленях, наблюдал, как он был отвергнут и даже осмеян.

Он заговорил первым.

— Итак, любезный, — процедил он сквозь зубы, — что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Я прошу у вас прощения, — ровным голосом ответствовал Лэндлесс. — Мне надо было сообщить вам, что я нахожусь в этой комнате. Но поначалу я думал, что вы знаете о моем присутствии здесь, а обнаружив, что это не так, я… мне показалось, что лучше промолчать. Я был неправ. Мне следовало подать вам какой-то знак. Я еще раз прошу у вас прощения. — Он повернулся к Патриции, которая стояла рядом со стулом, с которого она встала, надменная, прямая и полная холодного негодования. — Сударыня, — промолвил он, и голос его невольно дрогнул, — я умоляю вас о прощении.

Она прикусила коралловую губку и посмотрела на него из-под полуопущенных век. Это был жестокий взгляд, красноречиво выражающий презрение, отвращение и, быть может, страх.

— У моего отца много невоспитанных слуг, — холодно и четко промолвила она, — и они часто раздражают меня. Но я их прощаю, ибо они невежественные глупцы. Думаю, о вас этого сказать нельзя, и вы не заслуживаете подобного снисхождения. Однако, — она улыбнулась ледяной улыбкой, — я не стану жаловаться на вас моему отцу, что вас, несомненно, должно удовлетворить.

Покрасневшее лицо Лэндлесса вмиг покрыла смертельная бледность. Его глаза, уставившиеся в пол, уловили богатое мерцание ее юбок, когда она двинулась к двери. Мгновение, и она ушла, оставив двоих мужчин смотреть друг на друга.

Между ними существовала подспудная, но острая враждебность. Сэр Чарльз Кэрью, придворный вульгарного и бесстыдного двора, прикрывающего свои пороки напускной светской обходительностью, лениво развлекался, осыпая оскорблениями человека, который не мог на них ответить. Это развлечение помогало ему убивать время во время скучного плавания в Виргинию, а когда случай свел их вместе на виргинской плантации с ее тягучей однообразной жизнью, он стал особенно ценить эту забаву. Теперь возможность предаваться ей выпадала ему реже, однако он не переставал этого делать. До сих пор все удовольствие от этой потехи доставалось ему одному, но в эту минуту его терзало подозрение, что сейчас предметом насмешек может стать он сам. И, придя к этому выводу, он почувствовал, как его охватывает холодная ярость.

Лэндлесс смотрел на него холодно и дерзко. Он полагал, что принес уже достаточные извинения за проступок, который в значительной мере совершил непреднамеренно, и ему вовсе не хотелось продолжать уничижаться.

— Ты наглый мерзавец, — молвил баронет.

Лэндлесс улыбнулся.

— Думаю, сэр Чарльз Кэрью должен хорошо разбираться в том, что есть наглость.

Сэр Чарльз неторопливо взял понюшку табаку, стряхнул со своих кружевных манжет его упавшие крошки, захлопнул крышку, с томным видом взглянул на миниатюру, украшающую табакерку, положил ее обратно в карман и заметил:

— Я жду!

— Чего?

— Твоей просьбы ко мне воздержаться от того, чтобы довести эту историю до сведения твоего хозяина. Благородная дама милосердно пообещала тебе не делать этого, и полагаю, мне следовало бы последовать сему благому примеру.

— Сэр Чарльз Кэрью может ждать хоть до Судного дня, но так и не услышать, чтобы я обратился с этой или какой-то другой просьбой к нему или к даме — которая, похоже, отнюдь не всегда бывает настроена столь милосердно… — Лэндлесс замолчал с едва различимой, но выразительной улыбкой.

Сэр Чарльз взял из табакерки еще одну понюшку табаку.

— Черт побери, похоже, в Ньюгейте хорошо учат тому, как не лезть за словом в карман. Но я забыл, что язык — это единственное оружие, которое есть у женщин и рабов.

— Надеюсь, что когда-нибудь я смогу поучить вас и своей шпагой.

Сэр Чарльз рассмеялся.

— Стало быть, раб думает, что он владеет шпагой? Где же он этому научился? В Ньюгейте, у какого-то искалеченного вояки, который давал ему уроки за то, что он научил его красть именно так, как написано в Библии?

Лэндлесс заставил себя стоять смирно, сжав пальцами рукава своей грубой холщовой рубашки.

— Может, мне рассказать сэру Чарльзу Кэрью, как я впервые воспользовался своей шпагой с хорошим результатом? — говоря со зловещим спокойствием, спросил он. — Когда проходила битва при Вустере, я был еще всего лишь подростком, но я все равно сражался бок о бок с моим отцом. И помню, что, хотя я был юн, мне удалось обезоружить одного надушенного и завитого роялиста. Кажется, потом его продали в рабство на Барбадос. А мой отец похвалил меня за умелое обращение с клинком.

— Твой отец, — молвил сэр Чарльз, клацнув крепкими белыми зубами. — Каков отец, таков и сынок. Последний суть негодяй, уголовник и раб, а первый — ноющий фарисействующий круглоголовый ханжа и предатель, всегда имеющий наготове библейский текст, чтобы оправдать измену и святотатство.