На поварне было пусто. Служки ещё не поднялись. И только за столом возле окна стройная незнакомая колдуну девушка яростно месила хлебы. Почему-то это пробудило у него в душе слабое любопытство.

Обережник застыл в дверном проеме, привалившись плечом к косяку. Девушка яростно ворочала белый ком теста. Мука с широкой доски взлетала белой пылью и медленно оседала обратно. Косые лучи встающего солнца лились в раскрытое окно, делая каменные пол и стены поварни бледно-розовыми. Стряпуха крутила, вертела тесто, проминала ладонями, продавливала пальцами, и оно послушно расползалось или наоборот, собиралось обратно в ком.

Тамир завороженно наблюдал за тонкими руками, за белой и лёгкой мучной пылью. Потом он с удивлением понял, что стряпуха плачет. Иногда она застывала, погрузив обе руки в тесто, беспомощно всхлипывала, а потом сердито вытирала лицо локтем и продолжала свой яростный труд, больше похожий на сражение.

Девушка, видимо, всё-таки почувствовала сторонний взгляд, потому что резко обернулась и испуганно уставилась на неслышно явившегося чужака. От неё не укрылось ни его серое одеяние, ни ладони, покрытые застарелыми шрамами, ни густая седина в тёмных волосах, ни уставшее лицо.

— Что глядишь? — спросила она звенящим от слёз голосом.

Он покачал головой.

Стряпуха отвернулась и снова набросилась на тесто. Тамир подумал, что, если бы она могла, то набросилась бы с такой же яростью на него, за то что пришёл и наблюдал, как она плачет по неведомой и, в общем-то, совсем неинтересной ему причине.

— Чего встал? — сердито повернулась Лела к незнакомцу.

Она ненавидела себя за то, что кто-то застал её в слезах, ненавидела Цитадель, ненавидела эту проклятую поварню, ненавидела своё одиночество, ненавидела мужчину, смотревшего на неё. Единственная радость была в её жизни — рано утром прийти сюда месить тесто, на нём вымещая и обиду, и боль, и унижение. Выплакаться, когда никто не видит, когда никто не спросит, не станет жалеть или осуждать, говоря, что поделом. Выплакаться и весь день потом хранить ледяное презрение.

Лела надеялась, колдун развернется и уйдет. Но он продолжал стоять и немигающим взглядом наблюдать за тем, как она выплескивает злобу и досаду на будущих хлебах.

Вот что ему надо?

Рыдания душили девушку. Неужто ей теперь и в том, чтобы выплакаться в одиночестве, будет отказано? Или Глава нарочно приставил этого хмурого чужака — глядеть, не удумала ли дочь казнённого посадника какую пакость?

— Чего ты смотришь? — снова повернулась девушка к равнодушно молчащему обережнику, и вдруг воскликнула, едва не сорвавшись на рыдания. — Лучше бы муки подал!

Он отлепился от косяка. Прошел к рукомойнику, сполоснул ладони, вытер их о чистый рушник, зачерпнул из мешка горсть муки, бросил на доску. Потом, так же молча, взял девушку за запястья, вытянул её руки из теста и отодвинул стряпуху от стола.

Лела завороженно следила за тем, как смуглые ладони ловко обкатывают тесто в муке.

— Что ты его колотишь, как бельё в полынье? — спокойно спросил мужчина.

Девушка не нашлась, что ответить. Она застыла возле окна, держа на отлете измазанные в муке и тесте руки.

— Как тебя зовут? — спросил колдун.

Она ответила:

— Лела.

Он кивнул.

Тогда она спросила:

— Хочешь сбитня?

И он кивнул ещё раз.

Лют однажды расспрашивал Лесану про солнце. Это было ещё до битвы на гати, когда они ездили с ним по сторожевым тройкам.

— Лесана, — волколак сидел на ступеньках крыльца и смотрел в ночное небо: — А солнце, оно какое?

Обережница пожала плечами. Она стояла рядом и задумчиво глядела на звёздную дорожку.

— Теплое… Радостное…

Оборотень хмыкнул и посмотрел на собеседницу:

— А лицо есть? — он кивнул на маслянисто-жёлтую луну, которая смотрела вниз, склонив скорбный лик.

Лесана сперва не поняла, а потом рассмеялась:

— Не знаю, нет, наверное…

— Почему не знаешь? — удивился Ходящий.

— Оно очень яркое, Лют, — терпеливо объяснила девушка. — На него нельзя смотреть. А если смотришь, то слепнешь, ничего не видишь.

— Слепнешь? — он вскинул брови, отчего стало ясно, что слова обережницы не вызывают у него доверия.

— Оно ярче луны, — с улыбкой объяснила собеседница. — Много-много ярче. Люди на него не могут глядеть.

— Я знаю, что ярче, — сказал оборотень. — Я не знал, что вы тоже не можете на него глядеть. Вот бы посмотреть…

Девушка спросила:

— На что?

— Ну, как это, когда солнце, — Лют развел руками: — Вот небо, оно чёрное…

— Голубое, — улыбнулась Лесана. — Днём небо голубое. Или синее. Как незабудки.

Волколак озадачился и даже уточнил:

— Не чёрное?

— Нет, — она снова улыбнулась. — Совсем не чёрное. И звёзд нет. А облака белые, как сливки. Или сизые бывают, словно крылья горлицы, или желтые, как пенки, а на закате ещё красные, будто калина…

Лют вздохнул:

— Поглядеть бы…

Он был любопытным.

…Лесана проснулась оттого, что волколак тормошил её за плечо.

Девушка с трудом разлепила веки.

— Лесана! — тряс её Лют. — Лесана!

— А? — спросонья она не соображала, чего он так всполошился. И вдруг поняла — яркое солнце заливало покойчик, оборотень смотрел на девушку, и по его лицу катились слёзы.

Рука обережницы сама собой потянулась нашарить повязку, брошенную накануне где-то рядом, но Лют перехватил её за запястье:

— Лесана, я вижу! — сказал он потрясённо. — Небо и правда голубое!

Глаза у него слезились, но он не слеп и тряс девушку за плечи:

— Я вижу, понимаешь? Вижу!

И столько счастья было в голосе Ходящего, что обережница взяла его лицо в ладони. Слёзы ручьем полились по её пальцам. Она вытирала их, но они всё равно текли без остановки.

— Как ты можешь видеть? — ничего не понимая спросила она.

Лют улыбнулся и ответил:

— Не знаю…

Млада стояла на коленях в меже и полола репу. Межа была длинная, репа мелкая, а трава разрослась — только дергай. Поясница уже затекла, да и голову напекло, поэтому, когда сверху на женщину упала тень, она вздохнула с облегчением. Небось, Елька прибежала, принесла кринку холодного кваса и ломоть хлеба с молодым луком. Хранители, хоть передохнуть!

Остриковна распрямилась, да так и осталась стоять на коленях, щурясь против яркого солнца. Рядом с ней застыла женщина в простой домотканой рубахе, с непокрытой головой и перекинутой через плечо холстиной. В холстине спал младенец. Чуть позади женщины угрюмой натороженной тенью замер её спутник — мужчина с усталым лицом и густой сединой в волосах и бороде. Он держал за руки худеньких девочку и мальчика, очень между собой похожих. Дети глядели испуганно, но с любопытством.

— Мама? — робко спросила женщина. — Мама, ты меня не узнаёшь?

Млада смотрела на неё снизу вверх, а потом медленно, словно во сне протянула к чужинке измазанные в земле руки и прошептала:

— Зоряна… доченька… вернулась…

Хорош выдался цветень — первый месяц лета! Дивно хорош.