Увидев, как разошедшиеся в стороны старики все как один присели в снег, я недоуменно хмыкнул, а затем пожал плечами и завозился с завязками штанов. Каждый оправляется так, как считает нужным. Если луковианцам мужчинам так комфортней — так тому и быть. А ведь я предлагал им справить нужду на ходу — есть же люк в полу, опять же можно оградиться от взглядов натянутыми шкурами. Но старики предпочли ждать и я не стал настаивать — хотя уже был готов предложить им другие варианты вроде пустых бутылок.

Пока занимался своими делами, прокручивал в голове уже пройденный маршрут, заодно прикидывая сколько нам еще тащиться по чужим снегам.

Два убежища не были расположены так уж далеко друг от друга. Я думал добраться куда быстрее. Но обнаружилась проблема — путь преградили защищенные ледяной коркой, но неплотные внутри наметенные снежные холмы, что неузнаваемо изменили часть здешнего ледового ландшафта. Сверившись с известными мне ориентирами, сверившись с собственной картой, а затем и с луковианской, я убедился, что у нас всего два варианта.

Первый — грузить рюкзаки на спины и идти между этих холмов, пробираясь узкими тропками.

Второй — ехать в обход.

Я выбрал второй вариант, не собираясь устраивать изнурительный поход со стариками за спиной и при минус двадцать с лишним по цельсию. Это, не считая довольно сильного порывистого ветра и ползающих страшных медведей.

Решение я принял самостоятельно и лишь затем озвучил его пассажирам. Возражений не последовало — чего и следовало ожидать. Дело даже не в их преклонном возрасте. Дело в той миролюбивости и рассудительности, на которые я раз за разом натыкаюсь при общении с представителями этой расы. Не зря среди них больше всех «смиренных», если судить по известной мне статистике нашего Бункера. Многие, очень многие луковианцы стараются не причинять никому вреда — даже Столпу — предпочитая сидеть на голодной диете все сорок лет и покорно отбывая долгий срок. Что показательно, как шепотом сообщил мне Тихон, они порой навещают храм в Холле, где общаются с монахами, которые по умолчанию являются для них носителями абсолютно чуждой для них веры. Не просто чужой — веры с другой планеты! С другого мира… Удивительно. В этих беседах Тихон узнал, что они осуждают насилие, но при этом стараются не осуждать тех, кто к насилию прибегают, ведь осуждение и порицание — тоже своего рода насилие.

В общем все очень запутано.

Понимая, насколько сильно напряжены этим опасным путешествием старики, я занялся готовкой — горячее питье и еда всегда успокаивают, как и вид борющегося с вечной темнотой слабого, но отважного пламени разведенного мной костерка. Защитив огонь от ветра и чужих глаз валом из снега, я добавил в огонь накопанных мерзлых веток, вытащил еще вязанку из своего бортового запаса, набил котелок снегом, бросил одну шкуру на снег, а вторую накинул на плечи и уселся. Голову шкурой закрывать не стал — и даже капюшон скинул. Ветра тут нет, шапка защищает неплохо, а мне нужно слышать хоть что-то — снег покрыт ледяным настом, что со звоном и хрустом ломается под тяжелым медвежьим телом.

Пассажиры предпочли вернуться в салон вездехода. С лязгом закрылась дверь — перед этим я успел попросить дернуть рычаг, чтобы внутренняя механика продолжала работать. Переживать, что остался снаружи, а в моей машине заперлись другие я не стал. И не из веры в их непогрешимость. Нет. Просто я заранее продумал такой вариант развития событий — мало ли кого я повезу в следующий раз? — и поэтому все самое важное всегда носил с собой в рюкзаке и карманах, а еще я изучил и отрепетировал способ быстрого обездвиживания гусеничной машины — слив кипящей красной смазки прямо на ходу. Достаточно вскрыть боковой багажный отсек и поочередно дернуть за два небольших рычага. После этого вездеход далеко не уйдет.

Дожидаясь, когда закипит вода, я улегся на бок, давая закостеневшему в водительском кресле телу отдых. Так меня и застал решивший выбраться из вездехода Зурло Канич. Следом за ним выбрался и его верный друг Анло. Старые заединщики…

— Не стоит мерзнуть ради меня — сразу предупредил я, опять вспомнив про вежливость и участие луковианцев — Мы здесь ненадолго.

— Хочется посидеть у живого огня — пояснил Анло, опуская на снег принесенное одеяло.

Усевшись, прижавшись плечами, они укрылись еще одним одеялом и затихли, неотрывно глядя в пламя костра. Задумчиво глянув на их худые старческие лица, я пожал плечами и продолжать эту тему не стал. Мы молчали. Чуть утихшая метель тоскливо стонала за сугробами и холмами, будто подглядывая и тоже желая подойти к костерку, но не решаясь. Подбросив в огонь несколько сучьев покрупнее, я достал из рюкзака крохотную коробочку с драгоценной заваркой. Сыпанул достаточно щедро — надо взбодриться. Поэтому пусть постоит еще у костерка, пусть старая заварка чуть потанцует в медленно кипящей воде.

— Охотник… ты очень смелый человек — выдал еще одно свое не слишком понятное заключение Зурло и несколько раз часто кивнул, будто подтверждая сказанное кем-то другим.

— Потому что смело пью чай в снежной пустыне? — улыбнулся я — Тогда мы все тут смельчаки.

— Нет… нет… Ты смел, потому что можешь заглянуть под цветущие бутоны.

Я взглянул на Зурло с искренним недоумением. Правильно поняв мой взгляд, Анло с досадой ткнул локтем в защищенной толстой одеждой бок друга и подался вперед:

— Я расскажу! Расскажу понятно. Если захочешь выслушать…

— Захочу — кивнул я — Вам чай куда наливать? Те, кто в машине — чай горячий будут? У меня еще есть десяток конфет.

Старики засуетились, закопошились, доставая кружки и пытаясь докричаться до засевших в машине соотечественников. Я поспешно остановил их излишне резким жестом. Не надо… не надо кричать, деды. В этих местах человеческий крик будто призыв к сытному обеду. Меня поняли правильно и не обиделись. Минут через двадцать я уже сидел в водительском кресле, жевал кусок вареного мяса из тормозка и слушал подсевшего поближе Анло Дивича, баюкающего в руках медленно остывающую кружку чая. Нам навстречу медленно плыли пологие снежные холмы.

— Мы… мы ценим деликатность. Не скрою, что в нынешние времена молодежь уже другая. Совсем другая. Участились преступления. Появились такие прегрешения, о которых мы прежде и слыхом не слыхали. Но… но кое-что нам присуще по сию пору. У нас есть древнее слово, что поясняет эту ценность. А на вашем языке…

— Нет такого слова?

— Почему же. Может и существует у вас такое слово, но просто мы его еще не выучили. Мы не хотели обидеть даже мельком, Охотник. Ни тебя, ни твой народ.

— Кажется, я начинаю понимать, о чем пойдет речь.

— Я попробую объяснить несколькими словами. Отстраненность. Деликатность. Незамечание… если такое слово в вашем языке? Незамечание…

— Речь о том, чтобы не замечать что-то или кого-то?

— И да и нет. Поэтому так трудно объяснить. Мы не остаемся безучастными, если рядом с нами свершается преступление. Мы замечаем, если кого-то обижают и приходим на помощь. Если мы слышим ложь — мы возражаем и выводим лжеца на чистую воду.

— Тогда я не понимаю.

— Это очень тонкая материя… очень зыбкая грань. Трудно объяснить. Я расскажу тебе простую притчу, Охотник. Мы считаем ее одной из самых первых, что была записана в священные для нас древние книги. Дело было так…

Раз в году у нас есть сезон, когда природа цветет. Буквально утопает в цветах. Буйство красок, буйство жизни. В это же время танцуют жулкары. Они очень похожи на змей, но обладают ногами в последней трети туловища и зачатками крыльев, чем-то похожих на радужные прозрачные плавники.

— То есть обычные змеи у вас тоже есть?

— Да. Но очень немного. Редчайшие создания. А вот жулкаров много — и это радует наши сердца. Мы называем их самыми деликатными созданиями, Охотник. И это правда — они деликатны во всем. Жулкары питаются насекомыми, но делают это лишь в ночную пору, поедая их, когда жертвы спят внутри закрывшихся на ночь цветочных бутонах. Жулкары глотают разом весь бутон. Никакой крови, никакого шума, никакой ненужной борьбы между охотником и жертвой. Вот ты убиваешь медведя гарпуном, и он в мучениях погибает у тебя на глазах, истекая кровью, издавая рыки боли и страха… верно?