— Прощай, Апуати…

Я крепко обнял ее вздрагивающее гибкое тело, и она бессильно уронила голову на мое плечо.

— Прощай навсегда…

Где-то совсем рядом звонко хрустнула ветка. Апуати быстро подняла голову и тихо вскрикнула. Я резко обернулся.

Прислонившись спиной к дереву в ленивой позе отдыхающего человека, в двух шагах от нас стоял долговязый Гарсия де Сория. Опять Гарсия! Он смотрел в сторону леса, и глаза его были равнодушны и пусты. Казалось, тощего Гарсию нисколько не заинтересовала сцена, свидетелем которой он стал. Увидев две пары глаз, с ненавистью обращенных на него, Скелет протяжно зевнул, потянулся и, волоча ноги, неторопливо побрел к своей хижине.

Похоже, он так и не понял потаенного значения нашего прощального объятия. С этой мыслью я ложился спать, когда заплаканная Апуати, наконец, пошла домой, чтобы никогда больше не вернуться ко мне. Долгое время не мог я уснуть — все думал и думал о несправедливости жизни, такой жестокой к любящим сердцам, о подлости, которой еще много в мире, о людях, не желающих видеть разницу между добром и злом… Я и не заметил, как уснул — уснул крепко, без сновидений, будто провалился в черную яму…

Сон мой был недолог. Однако когда я открыл глаза, в хижине не было ни Хуана, ни Эрнандеса, ни остальных солдат, которые подселились к нам с приходом войска Писарро. Я вышел из хижины и, несмотря на темноту, сразу же увидел, что к деревенской площади, где в хижине вождя жил с офицерами Писарро, стекаются группами и поодиночке о чем-то оживленно толкующие солдаты. У многих из них в руках были зажженные факелы.

— В чем дело? — остановил я вопросом одного из них.

Солдат засмеялся и наморщил нос:

— Говорят, индейцев поймали. Убежать, что ли, собрались. Я и сам толком не знаю…

Я похолодел от ужаса. Апуати!.. Если и она… Дева Мария, неужели ты допустила, чтобы случилось такое?!

Подбегая к площади, я издалека заметил небольшую кучку индейцев. Их руки и ноги были спутаны веревками, на шеи набиты колодки. Спины окруживших площадь солдат мешали мне рассмотреть главное: там ли Апуати? Я бесцеремонно растолкал огрызающихся солдат, протиснулся в первый ряд. Ноги мои подкосились.

Перед Гонсало Писарро стояла связанная Апуати. Колеблющееся пламя факелов бросало на ее лицо изменчивые блики. Рядом с нею я увидел тощего Гарсию: самодовольно улыбаясь, он подобострастно говорил что-то надменному Гонсало. Вот он оскалился во весь рот и игриво хлопнул девушку по спине. Апуати пошатнулась.

Багровая пелена окутала мои глаза. Я выхватил меч и с хриплым криком «негодяй!» метнулся к Гарсии…

Но я не успел сделать и двух шагов: чьи-то руки опоясали меня и снова втащили в толпу.

— П-пусти…

Я задыхался от ярости, но не в силах был и пальцем шевельнуть в могучих объятиях. Внезапно я почувствовал, как страшная слабость овладевает мной. Меч выпал из моей руки, голова закружилась. Сознание оставило меня…

…Открыв глаза, я увидел склонившееся надо мной скуластое, некрасивое лицо Диего Мехии. Его озабоченный взгляд просветлел, когда он убедился, что я прихожу в себя.

— Юноша, юноша… — сказал он очень серьезно и укоризненно покачал головой. — Что толку размахивать мечом, горячиться, за правду кидаться в котел? Когда-нибудь и ты поймешь, что меч далеко не самое сильное оружие человека… Не сразу постигает эту истину испанец. Не сразу…

— Что… с Апуати? — с трудом прошептал я.

— Молчи!.. Не время сейчас говорить о ней.

Богу богово, кесарю кесарево… Святая истина, которую нам втолковывают с детских лет. Король и сапожник, гранд и крестьянин, конкистадор и индеец — одному на роду написано всегда повелевать, другому — всю жизнь покорно подчиняться. Один швыряет на свою прихоть тысячу песо — другой доволен, заработав десять мараведи 17. Так уж распорядился господь: всяк человек несет свой крест, не смея роптать на предначертанную ему свыше судьбу.

И все же, как ни глубока моя вера в святое Евангелие, не могу я сердцем мириться с таким положением вещей. Мне кажется, что многое в нашей жизни могло бы быть иначе. Например, от своего отца я знаю, что при дворе благословенного императора — короля Карла V наибольшим почетом и уважением пользуются не доблестные, но обедневшие рыцари, кровь проливающие во славу испанской короны, а хитрые льстецы, у которых одна забота — поживиться за счет казны. Разве справедливо, что благородные, искренне преданные короне идальго вынуждены томиться в безвестности, глотая пыль кривых улочек Трухильо, Бадахоса или моего родного города Медина-дель-Кампо, в то время как изнеженные знатные бездельники по-прежнему считаются цветом испанского рыцарства? Слава богу, после открытия Индий Кристобалем Колоном наше провинциальное дворянство доказало, на что оно способно: имена Кортеса и Франсиско Писарро затмили своей славой самые пышные титулы придворных лизоблюдов. Они стали великими полководцами и могущественными людьми, эти бедные идальго из сонной Эстремадуры 18, они добились своего не путем интриг и связей, а благодаря мужеству, уму, отваге. Но, увы, далеко не всегда достоинства таких людей оцениваются как должно. Гораздо чаще верх берут знакомства, высокое покровительство, родственные связи.

К чему я клоню? Да к тому, что каждый день я вижу перед собой Гонсало Писарро и Франсиско де Орельяну, сравниваю их слова, их поступки, стараюсь быть беспристрастным, и все же никак не могу найти в сеньоре губернаторе хоть одно положительное качество, которым он превосходил бы нашего славного капитана. Тем не менее, именно он, Гонсало, вершит судьбами двух сотен людей, не считая множества индейцев, он принимает окончательные решения и отдает приказы, а сеньор Орельяна, прирожденный полководец и умнейший дипломат, вынужден быть исполнителем чужих приказов, порою вздорных и вредных для дела. А почему происходит такое? Все потому, что никчемный Гонсало имеет честь быть родным братом самому маркизу Франсиско Писарро, великому Писарро! А Орельяна, герой десятков сражений, наместник провинции Гуякиль, любимец солдат, не имеет ни руки при дворе, ни могущественных родственников и вынужден идти на поводу у недалекого, тщеславного и алчного гордеца.

Мне кажется, что Гонсало в глубине души отдает себе отчет, чем в своем возвышении он обязан своим достоинствам, а чем — родственным связям. Ему, конечно, хочется доказать всему миру, что он — тоже настоящий Писарро, а не просто брат своего брата. Вот он и пыжится изо всех сил: не внемлет ничьим советам, злоупотребляет своей властью, не считается ни с людьми, ни с обстоятельствами. Он помешался на мысли о завоевании Эльдорадо и готов поставить на карту; все — даже собственную жизнь, но дорваться до сокровищ Золотого касика и прославиться на весь христианский мир.

Капитан Франсиско де Орельяна тоже честолюбив. Быть может, не менее, чем Гонсало. Но честолюбие — природное свойство испанца, и когда оно не единственная его черта, а сочетается с живым умом и железной волей, тогда от честолюбца можно ждать великих подвигов и значительных дел. Человеком, счастливо сочетающим эти качества, я считал и считаю нашего доблестного капитана. И если бы только я: любому солдату, знавшему Орельяну, бросается в глаза, насколько велико внутреннее превосходство нашего капитана над сеньором губернатором.

Тем не менее, властный упрямец Гонсало не желает прислушиваться к советам своего опытного и дальновидного заместителя. Я был свидетелем по крайней мере четырех случаев, когда мнение Орельяны полностью расходилось с планами губернатора Кито, и всякий раз Писарро небрежно отметал предложения капитана. Впервые такое случилось в селении Кока, когда вопреки советам осмотрительного Орельяны, Гонсало приказал войску двинуться через лесные дебри. Второй конфликт произошел в селении индейцев омагуа, где Писарро своей бесцеремонной политикой добился того, что войско двинулось в путь без запасов продовольствия и проводников. Сеньор губернатор отверг еще одну идею капитана — продвигаться, имея впереди авангардный отряд. Он надменно заявил, что не уверен, насколько правильным будет поведение разведчиков при встрече с дикарями. И, наконец, четвертое столкновение Орельяны и Писарро произошло совсем недавно — после того как войско, покинув опустевшую деревню омагуа, неделю тащилось по зеленым прибрежным чащобам и вышло к селению, где жило мирное племя индейцев, носивших короткие рубашки из холста и разъезжавших по реке в легких и прочных каноэ.