Когда он слышит, что я не считаю «Роллинг стоунз» крутой группой и предпочитаю Пинк, то сильно бледнеет. Кажется, я больно ранила его в самое сердце. Он даже ладонь положил на грудь с левой стороны и горестно откинул назад голову. Очень театрально, я аж рот раскрыла. И смешно. Невозможно было не засмеяться, глядя на его застывшее как камень лицо с судорожной улыбкой на губах.

Когда рассвело, мы встали и двинулись к выходу, и я на секунду остановилась и заглянула ему в лицо. Легкий ветерок шевелил его каштановые волосы. Он с улыбкой наклонил голову и замахал рукой:

– Идем, идем, чего встала, договорились же.

Я улыбнулась в ответ и кивнула:

– Да, конечно.

Взяла его за руку и скользнула вслед за ним на заднее сиденье такси.

Глядя на него, я думала о том, что давно уже не смеялась так много и весело, с того самого времени, как погиб Иэн. Даже Натали не могла развеселить меня, как ни старалась. Она из кожи вон лезла, чтобы помочь мне выйти из жуткой депрессии, но что бы она ни предпринимала, все было без толку, а вот Эндрю удалось это сделать за несколько часов, не прилагая особых усилий.

ЭНДРЮ

Глава 12

Я умолкаю только тогда, когда мы входим в больницу, и мне кажется, что навстречу движется стена мрака. Неизвестно откуда возникшая, она надвигается все ближе и поглощает меня. На секунду останавливаюсь у входа и замираю, опустив вмиг отяжелевшие руки. Вдруг чувствую, как к запястью прикасаются пальцы Кэмрин.

Поворачиваюсь, гляжу на нее. Она улыбается так тепло, что я немного оттаиваю. Ее светлые волосы с одной стороны небрежно заплетены в косичку, которая лежит у нее на правом плече. Несколько прядей выбились из резинки и падают ей на лицо. Очень хочется протянуть руку и осторожно убрать их, но я сдерживаю себя. Совсем спятил. Нет, надо избавляться от этого наваждения. Но это непросто, она совсем не похожа на других девчонок, наверное, поэтому я и вожусь с ней так долго. Но сейчас мне не до нее.

– Все будет хорошо, – говорит она.

Убирает руку, увидев, что я гляжу на нее. Я бледно ей улыбаюсь.

Идем по коридору к лифту, поднимаемся на третий этаж. Каждый шаг мне дается с трудом, хочется развернуться и бежать отсюда как можно скорей. Отец не хочет, чтобы я демонстрировал при нем свои чувства, но как избавиться от них, если внутри меня все кричит.

Хоть беги на улицу и бейся головой о ствол какого-нибудь дерева, чтобы вышибить эту проклятую боль и только потом идти к нему.

Останавливаемся в приемном покое, в креслах сидят люди, читают журналы.

– Я подожду тебя здесь, – говорит Кэмрин.

– Может, пойдешь со мной?

Не знаю почему, но мне очень хочется пойти туда с ней.

Но Кэмрин качает головой.

– Я… я не могу, – отвечает она, и по лицу видно, что ей не по себе. – Правда, я… Мне кажется, это неудобно.

Протягиваю руку, мягко снимаю сумку с ее плеча и вешаю на свое. Сумка легкая, но она, кажется, и вправду чувствует себя неловко.

– Все удобно, – говорю я. – Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

«Зачем я это говорю?»

Она смотрит в пол, потом медленно озирается вокруг, снова смотрит на меня и слегка кивает:

– Хорошо.

Кажется, я улыбаюсь, но почти незаметно и инстинктивно беру ее за руку. Она не противится. Нет нужды говорить, что ее присутствие рядом успокаивает меня. Мне кажется, она сама это чувствует и рада этому. Наверное, понимает, как нелегко бывает человеку в таких ситуациях.

Держась за руки, подходим к палате, где лежит отец. Она сжимает мою ладонь, смотрит на меня, словно хочет подбодрить. Я открываю дверь. Мы входим, и сиделка поднимает голову.

– Я сын мистера Пэрриша.

Сиделка важно кивает и продолжает возиться с какими-то устройствами и колбами, подвешенными над кроватью отца. Палата, как и полагается, безлика и стерильно чиста: белоснежные стены, кафельный пол блестит так, что в нем отражаются сияющие светильники на потолке. Слышится методичный писк какого-то прибора, звук идет, кажется, из монитора, стоящего рядом с кроватью отца.

Я все еще не решаюсь посмотреть на него. Ловлю себя на том, что стараюсь глядеть на что угодно, только не на него.

Пальцы Кэмрин снова сжимают мне ладонь.

– Ну, как он? – спрашиваю я и тут же спохватываюсь: что за дурацкий вопрос.

Он умирает – вот как, вот какие настали у него дела. Молчу, не знаю, что еще сказать.

Сиделка смотрит на меня бесстрастным взглядом:

– Он иногда приходит в сознание. Вам, должно быть, это известно. – («Нет, вообще-то, не известно».) – Состояние пока стабильное, ему не хуже, но и не лучше.

Она начинает прилаживать к руке отца какую-то трубку.

Покончив с этим, обходит вокруг кровати, берет с прикроватного столика планшет с зажимом, сует под мышку.

– Еще кто-нибудь к нему приходил? – спрашиваю я.

Сиделка кивает:

– Особенно в последние несколько дней, каждый день кто-нибудь приходит, родственники, бывает, по нескольку раз в день. Час назад кто-то был… Думаю, скоро придут опять.

Наверно, Эйдан, старший брат, и его жена Мишель. И младший брат Эшер тоже.

Сиделка выходит.

Кэмрин смотрит на меня, еще крепче сжимая мою руку. В глазах мягкая, заботливая улыбка.

– Я посижу вон там, в сторонке, а ты пообщайся с отцом, хорошо?

Я киваю, хотя ее слова тут же ускользают куда-то на задворки сознания. Она медленно отпускает мою руку и садится на пластмассовый стул у стенки. Я глубоко вздыхаю и облизываю пересохшие губы.

Лицо отца опухло. Из ноздрей торчат какие-то трубочки, наверное, подают кислород. Я удивляюсь тому, что он все еще не подключен к аппарату искусственного жизнеобеспечения, но при этом возникает странное ощущение надежды. Совсем крохотной. Понимаю, что лучше ему уже не станет, но сколько продлится это более-менее стабильное состояние? Голова его выбрита. Сначала были разговоры об операции, но когда отец узнал, что операция не спасет его, он, естественно, возмутился.

– Не позволю залезать в свою черепушку, – решительно заявил он. – Вы что, хотите профукать тысячу долларов, чтобы эти горе-профессора ковырялись у меня в мозгу? Черта с два, ребята! Какой я мужик после этого?

Он говорил это всем нам, но, казалось, особенно обращался к Эйдану. Мы с братьями готовы были на все, лишь бы спасти его, но отец за нашими спинами подписал какое-то «соглашение»; там говорилось о том, что, когда ему станет хуже, никто не будет иметь права принимать за него никаких решений или отменять уже принятые им.

Именно мама перед операцией предупредила персонал больницы о его желании и предоставила все необходимые документы. Нас это очень расстроило, но моя мать – женщина проницательная и чуткая, и никто из нас перечить ей или сердиться на нее за это не стал.

Подхожу ближе, гляжу на отца, на то, что осталось от него. Рука сама тянется к нему, словно действует независимо от меня; чувствую, как пальцы касаются его руки. Какое странное ощущение. Будто делать этого не надо было. Если бы здесь лежал любой другой человек, я бы спокойно взял его за руку, без проблем. Но это мой папа, и мне кажется, что я делаю нечто неподобающее. В голове звучит его голос: «Чего это ты меня за руку берешь? Я ведь мужчина. Парень, что это с тобой?»

Вдруг глаза отца открываются, и я сразу отдергиваю руку.

– Это ты, Эндрю? – (Я киваю.) – А где Линда?

– Кто?

– Линда, – повторяет он и, кажется, снова хочет закрыть глаза. – Моя жена, Линда. Где она?

Сглатываю слюну, оборачиваюсь к Кэмрин: она сидит тихо и наблюдает.

Снова гляжу на отца:

– Папа, вы с ней в прошлом году развелись, ты не помнишь?

Поблекшие глаза его наполняются влагой. Это не слезы. Просто какая-то влага. В лице мелькает изумление, он чмокает губами. Видно, как в пересохшем рту шевелится язык.

– Хочешь пить? – спрашиваю я и тянусь к столику на колесиках, отодвинутому от кровати. Там стоит бледно-розовый кувшин с водой и толстая пластмассовая кружка с крышкой, из которой торчит соломинка.