– Ты смотри, – поднимает она голову, – у них есть салат с жареным цыпленком и салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан.

Смотрит на меня с такой надеждой в глазах, что я не могу устоять.

Я сдаюсь. Полностью, окончательно и бесповоротно, черт бы меня подрал!

– Заказывай что хочешь, – говорю я тоном царя Соломона. – Я тебе все прощаю.

Хлопает глазами, кажется, слегка удивилась, что я уступаю с такой легкостью, потом глаза ее вдруг засияли, на губах расцвела благодарная улыбка. Закрывает меню, кладет на подставку. А тут и официантка возвращается с напитками.

– Выбрали что-нибудь? – спрашивает она, поставив перед нами стакан и чашку.

Кончик ее карандаша снова упирается в блокнот, словно и не покидал своего обычного места.

– Мне, пожалуйста… омлет «Фиеста», – говорит Кэмрин; наши глаза на секунду встречаются, и я вижу на ее лице едва заметную улыбку.

– С тостом или пресной лепешкой?

– С лепешкой.

– Мамалыгу, картофельные оладьи или помидоры?

– Картофельные оладьи.

Официантка записывает и смотрит на меня.

Секунду думаю:

– А мне, значит, салат с цыпленком, яблоками и орехом пекан.

Улыбка Кэмрин моментально гаснет, она смотрит на меня с застывшим лицом. Подмигиваю и ставлю меню туда же.

– Разгрузочный день? – спрашивает официантка.

Отрывает верхнюю часть чека.

– Разгрузочная неделя, – отвечаю я.

Качая головой, она отходит.

– Какого черта? – шипит Кэмрин, разводя руками.

Не знает, улыбаться или смотреть на меня как на идиота, но, похоже, ничего не придумала и смотрит с глуповатой улыбкой.

– Просто я подумал, раз уж ты готова съесть ради меня все, что угодно, почему бы мне не сделать то же самое ради тебя.

– Тебе же его на один зуб.

– Пожалуй, – вздыхаю я. – Но уговор есть уговор.

Она слегка усмехается и откидывается на спинку стула:

– Да-а, а потом всю дорогу я буду слушать твое ворчание. Сам же сказал, голодный мужчина – злой мужчина.

Не могу сердиться на нее всерьез, но она права: одним салатом я не наемся. Тем более от латука у меня газы, если я съем эту дрянь, она будет страдать, сидя рядом со мной в машине. Но я же не умру от него. Слопаю и даже не пикну, хотя уже сейчас очень хочется поворчать.

Впрочем, это даже интересно.

Через несколько минут официантка приносит заказ Кэмрин, потом ставит передо мной тарелку, в которой лежит этот проклятый салат. Доливает мне кофе, а Кэмрин чая, спрашивает, не нужно ли чего еще, и отходит к другим клиентам.

Кэмрин внимательно за мной наблюдает.

Потом опускает глаза в свою тарелку, кладет лепешки рядом с картофельными оладьями, разворачивает, чтобы омлет был поближе. Беру вилку, несколько секунд тычу в салат, делаю вид, что, как и она, меняю вид блюда по своему вкусу.

Смотрим друг на друга и ждем, не скажет ли кто что-нибудь умное. Она поджимает губы. Я делаю то же самое.

– Хочешь, поменяемся? – спрашивает она.

– Ага, – отвечаю я без колебаний, и мы, как по команде, двигаем тарелки друг к другу.

У меня с души словно камень свалился. Похоже, она чувствует то же самое.

Это, конечно, не совсем то, что я заказал бы сам, зато нет латука.

В самый разгар трапезы… гм, разгар для нее, я-то давно расправился со своей порцией… заказываю кусок шоколадного торта и прошу налить еще кофе. Потом мы снова говорим о ее бывшей лучшей подруге Натали, на этот раз о том, что она, оказывается, крутая бисексуалка с огромными сиськами. По крайней мере, именно такой об раз сложился у меня в голове из рассказа Кэмрин.

– Ну и что было потом, после той истории в туалете? – спрашиваю я, отправив в рот кусочек торта.

– После этого я никогда больше не заходила с ней в туалет вместе, – отвечает Кэмрин. – Совершенно бесстыдная девица.

– Да уж, забавная.

– Все это было давно и уже в прошлом, – задумчиво говорит она.

Я исподтишка наблюдаю за ней. А она, похоже, погрузилась в воспоминания, рассеянно тычет вилкой в последний кусочек цыпленка на тарелке. С легким стуком кладу вилку. Я знаю, что сейчас надо делать. Вытираю губы салфеткой, встаю, выхожу из кабинки.

– Ты куда? – смотрит она на меня.

Улыбаюсь ей и направляюсь к музыкальному автомату. Сую монету, просматриваю названия, выбираю песню, жму кнопки. Иду обратно, а мне в спину звучит музыка. «Raisins In My Toast».

Все три официантки и повар, как по команде, поднимают головы и провожают меня ненавидящими взглядами ^[11]. А мне хоть бы что, я улыбаюсь.

Кэмрин словно приросла к стулу. Спина прямая, будто кол проглотила, белки глаз так и сверкают, а когда я начинаю подпевать этой песенке пятидесятых, она сползает со стула и лицо ее становится пунцовым. Такой я ее еще не видел.

Сажусь на свое место, продолжая шевелить губами.

– Господи, Эндрю, прекрати сейчас же!

Изо всех сил сдерживаю смех и продолжаю напевать, идиотски растянув губы до ушей.

Она закрывает лицо руками, худенькие плечики, прикрытые тоненькой футболкой, трясутся, кажется, она старается подавить смех. Щелкаю пальцами в такт мелодии, как и тот певец с набриолиненной прической, а когда опять звучит его высокий голосок, подражаю ему мимикой, сморщив лицо от якобы переполняющих меня чувств. И уже к середине песни Кэмрин держаться больше не может. Смеется вполголоса, но так весело, что в глазах стоят слезы.

Она буквально сползает со стула и подбородком едва не касается крышки стола.

Но вот песня кончается (к огромному облегчению персонала), и я вижу, как пожилая дама из кабинки за спиной Кэмрин одобрительно мне аплодирует. Остальные, кажется, не обращают на это внимания, но, судя по лицу Кэмрин, они все прекрасно видели и всласть посмеялись над нами. Умора. А Кэмрин… Она такая красивая, когда смущается!

Ставлю локти на стол, складываю ладони.

– А что, неплохая песенка, как думаешь? – ухмыляюсь я.

Пальчиками вытирает слезы под глазами, точнее, не слезы, а тушь, которая течет вместе с ними. Надо же, не видит, а чувствует, что это именно так. Грудь ее еще несколько раз дергается от смеха и успокаивается.

* * *

– Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему-то стало легче.

Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье.

Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури.

– Рад, что угодил тебе.

Включаю сидишник.

– Ой, не надо, – умильно просит она. – Опять поставишь что-нибудь из семидесятых.

– Это хорошая песня, – ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами.

– Да я уже слышала ее, – говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. – «Wayward Son».

– Не совсем так. «Carry On Wayward Son» ^[12].

– Да какая разница. Мог бы и не поправлять. – Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо.

– А группа как называется? – устраиваю я экзамен.

Корчит мне рожу:

– Не знаю!

– «Канзас», – говорю я, с умным видом приподнимая бровь. – Моя любимая группа. Одна из.

– Ты про каждую группу это говоришь. – Поджимает губы и хлопает ресницами.

– Может быть, – уступаю я. – Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно.

– Не страшно умирать? – спрашивает она; кажется, я ее не убедил.

– Ну да, не страшно. А что? Словно Стив Уолш – сам олицетворение смерти и говорит всем нам, что он не страшный, бояться нечего. Черт, если бы мне сказали, выбирай песню, под которую будешь умирать, для меня эта была бы первой в списке.

Похоже, она обескуражена.

– Мне она кажется жутковатой, даже кровь в жилах стынет.

– Ну, в общем-то, да, ты, пожалуй, права.

Сейчас она сидит лицом ко мне, обе ноги задрав на сиденье, коленки поджала, плечо и голова на спинке. На правом плече золотистая коса, которая придает ей такой милый вид.