— Типичные рассуждения атеистов о боге, — резко сказал Эмори.

От кощунственных слов Элинор его материализм, и всегда-то непрочная оболочка, затрещал по всем швам. Она это знала, и то, что она знает, бесило его.

— И подобно большинству интеллигентов, которым при жизни религия только мешает, — продолжал он холодно, — подобно Наполеону и Оскару Уайльду и прочим людям твоего склада, на смертном одре ты будешь со слезами призывать священника.

Элинор резко осадила лошадь, и Эмори, догнав ее, тоже остановился.

— Ты так думаешь? — голос ее прозвучал до того странно, что он испугался. — Ну так гляди! Сейчас я прыгну с обрыва. — И не успел он опомниться, как она рывком повернула лошадь и во весь опор понеслась к краю плато.

Он бросился вслед — тело как лед, нервы гудят набатным звоном. Остановить ее нечего и думать. Луну скрыло облако, лошадь не заметит опасности. Но не доезжая футов десяти до края, Элинор с пронзительным воплем бросила тело вбок, грохнулась наземь и, два раза перевернувшись, застыла в кустарнике в пяти шагах от обрыва. Лошадь с отчаянным ржанием исчезла из глаз. Он подбежал к Элинор и увидел, что глаза у нее открыты.

— Элинор! — крикнул он.

Она не ответила, но губы шевельнулись, и глаза вдруг наполнились слезами.

— Элинор, ты расшиблась?

— Кажется, нет, — сказала она едва слышно и заплакала. — Лошадь… насмерть?

— О господи, конечно.

— Ой, — простонала она, — я ведь тоже хотела… я думала…

Он бережно помог ей подняться, посадил на свою лошадь. Так они пустились домой — Эмори вел лошадь, а Элинор, склонившись на луку, горько рыдала.

— Я ведь не совсем нормальная, — выговорила она с усилием. — Я уже два раза такие вещи проделывала. Когда мне было одиннадцать лет, мама помешалась, по-настоящему, была буйно помешанная. Мы тогда жили в Вене…

Всю дорогу она, запинаясь, рассказывала о себе, и любовь в сердце Эмори медленно убывала вместе с луной. У дверей ее дома они по привычке чуть не поцеловались, но она не кинулась ему на шею, да и он не раскрыл ей объятия, как было бы неделю назад. Минуту они постояли ненавидя друг друга с лютой печалью. Но Эмори и раньше любил в Элинор самого себя и теперь ненавидел лишь зеркало. В бледном рассвете их фантазии усыпали землю, как битое стекло. Звезды давно погасли, только ветер еще вздыхал, не громко, с перерывами… но обнаженные души — кому они нужны? — и вскоре Эмори зашагал к своему дому, готовый с восходом солнца встретить новый день.

СТИХИ, КОТОРЫЕ ЭЛИНОР ПРИСЛАЛА ЭМОРИ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ СПУСТЯ

Здесь, земнородные, мы над журчанием водным,
Тем, чья беспечная музыка света полна,
День обнимали со смехом лучисто-свободным…
Здесь нам удобно шептаться и ночь не страшна.
Здесь мы вдвоем… Красотой ли с величьем мы были
Вместе увенчаны вольною летней порой?
Рваные тени листвы на тропе мы любили
И гобелены прозрачные дали немой.
Это был день… А а ночи преданье иное —
Бледной, как сон, в карандашной штриховке ветвей:
Призраки звезд нам шептали о дивном покое,
Славы велели не ждать и не думать о ней.
Звезды твердили о вере, что гибнет с рассветом…
Юность — медяк, ею куплены чары луны.
Смысл и порыв ощущали с тобой мы лишь в этом,
Эти проценты мы были июню должны.
Здесь мы, у струй, что о прошлом расскажут едва ли
То, что не следует знать, и, мечты углубя,
Молвят, что свет — только солнце… Но воды молчали…
Кажется, вместе мы… Как я любила тебя!
Что было прошлою ночью, в час гибели лета?
К дому что нас потянуло в вечерних тенях?
Кто там из мрака, оскалясь, уставился где-то?
Ах, как ты, спящий, метался! Объял тебя страх.
Что ж… Мы прошли… Мы теперь обратились в преданье —
Метеоритов чудной искривленный металл —
И подменило навеки меня мирозданье,
Ты же, усталости чуждый, смертельно устал.
Страх — это зов… Безопасность нужна земнородным…
Мы — голоса лишь и лица, навеки бледны…
Шепчется полулюбовь над журчанием водным…
Юность — медяк, ею куплены чары луны.
СТИХИ, КОТОРЫЕ ЭМОРИ ПОСЛАЛ ЭЛИНОР, ОЗАГЛАВЛЕННЫЕ «ЛЕТНЯЯ ГРОЗА»
Звук песни, дуновенье ветерков,
И чей-то легкий смех в дали немой,
И дождь, и над полями чей-то зов…
На солнце туча бурая нашла
И, трепеща, скликает за собой
Сестер. В деревьях — крыльям нет числа.
Тень промелькнула — это голубок…
И сквозь долину, по ее стволам
Скользит на темную грозу намек —
То дух, присущий высохшим морям,
Чуть слышный гром… О ливень и туман,
Вам снова бы чадру судьбы сорвать!
Власы ей взвихри, бурный ураган!
Я ожидаю Вас! И вот опять
Меня захлестывает все страшней
Нагромождение грозы и мглы.
Когда-то были все дожди нежней,
Когда-то были все ветра теплы…
И ты идешь в тумане… Меж кудрей
Сверкающие капли, на губах —
Что старше делает тебя и злей —
Надрыв иронии, веселый страх.
Ты, словно призрак, обгоняешь дождь,
Идешь в лугах, где мертвые мечты,
Где мертвая любовь, и листья рощ
Мертвы, как сон, и дымкой залиты…
(Ползет чуть слышный шепот в темноте,
Деревья молкнут.) А ночная мгла
Прочь сорвала хитон промокший дня…
Скользнула по холмам и размела
По долу кудри… Сумрак воцарен…
Деревья стихли… все молчит… покой…
О тьма… сиянье будущих времен…
И чей-то легкий смех в дали немой…

Глава IV: ВЫСОКОМЕРНОЕ САМОПОЖЕРТВОВАНИЕ

Атлантик-Сити. К концу дня Эмори шел по пешеходной эстакаде над набережной, убаюканный однообразным шумом вечно сменяющихся волн, вдыхая чуть похоронный запах соленого ветра. Море, думал он, хранит память о прошлом крепче, чем изменчивая земля. Оно все еще шепчет о ладьях викингов, что бороздили океан под черными крыльями-флагами, об английских дредноутах — серых оплотах цивилизации, что в черном июльском тумане сумели выйти в Северное море.

— Да это Эмори Блейн!