— Вот так это делается, почтенный Болдог. И неплохо будет, если ты этому научишься. Потому что мертвый враг — это всего лишь мертвый враг, а живой и правильно использованный — подобен дыханию чумы в лагере противника. Дортонион будет усмирен тем же оружием, каким он оказывал нам сопротивление: личной и вассальной преданностью жителей. Вооруженные силы по сравнению с этим — ничто, ибо оружие держат в руках люди, а людьми движут их страсти. Нужно только найти самую крепкую из этих нитей — и потянуть за нее. Ты переломал бы Беорингу все кости — но не добился бы ни слова. Я, не повредив ни дюйма кожи и плоти, получил ценные сведения о Нарготронде и Дориате, об отношениях между эльфийскими королевствами, и заложил основу одной из грядущих побед.

— Повелитель воинов, — вздохнул Болдог. — Я — всего лишь старый орк, головорез и рубака… Но на этот счет и у меня есть свои мысли, и я тебе их выскажу, если ты мне позволишь. Отправлять Беоринга в Дортонион, как ты задумал — это все равно что кидать дрожжи в выгребную яму. Не спорю, есть люди, которых можно использовать. Большая их часть — такова. Но не Беоринг. Ты же видел его, Повелитель. Он — сумасшедший.

— Ты хотел сказать — одержимый или что-то в этом роде? — вмешалась Тхуринэйтель.

— Молчи, женщина… Пусть будет одержимый. Неважно. Я гонялся за ним три года — и не мог его взять, потому что никогда нельзя было сказать, где он появится и что будет делать. Нельзя было понять, что у него на уме… Хотя бы взять историю его бегства из Дортониона — никто и представить себе не мог, что через Горгорат и Нан-Дунгортэб можно пройти. Что можно укрыться в Дориате… Что можно пойти в Ангбанд добывать Сильмарилл малым отрядом… да еще втравить в это дело эльфийского короля… Когда ты рассказал — я поверил тебе сразу, потому что на Берена это похоже: делать такое, что на уши не натянешь. Но именно поэтому, Повелитель — убей его как можно скорее, насади голову на кол и поставь у ворот Каргонда — тогда, может, он и послужит к нашей пользе.

— Не оставляешь мыслей свести с ним счеты, а, Болдог? — спросила Тхуринэйтель.

— А тебе чешется затащить его в постель? Не волнуйся, после Тинголовой дочки он и пальцем не коснется такой волчьей суки, как ты.

— Заткнись, старый кобель.

Гортхауэр грохнул по столу основанием оловянного кубка.

— Заткнитесь оба, — сказал он. — Я понял твои возражения, Болдог. Можешь идти. Тхуринэйтель, останься.

Женщина бесшумно пересекла комнату, села в кресло, которое покинул хлопнувший дверью Болдог.

— Ты, конечно, доложишь обо всем, что здесь произошло.

Уголки узких, бледноватых губ приподнялись. Женщина кивнула — одними веками.

— А ты бы пожелал это скрыть, Айан'таэро? От Владыки?

— Я не намеревался скрывать этого, — раздраженно проговорил майя.

— Но хотел бы сначала сделать желаемое, а потом поставить Владыку перед свершившимся. Это объяснимо.

— Тебе не понять. — Глаза его сверкнули из-под нарочито беспорядочной копны черных волос — многие, многие девицы в Аст-Ахэ вздыхали по этим волосам; многие юноши тоже.

— Ты хочешь его?

Тхуринэйтель снова улыбнулась одними уголками губ, снова кивнула одними веками.

— Возьми, если сможешь.

Женщина удивленно приподняла ресницы.

— Мне кажется, ты держишь его, используя приманкой эту его эльфийскую любовь…

— Мне нужно, чтобы под конец он был от нее свободен. Не сразу. У него долго не было женщин, поэтому Лютиэн… произвела сильное впечатление. Ты должна оказаться сильнее.

— Это хороший подарок, — промурлыкала красавица.

Рука Гортхауэра черной змеей метнулась вперед, Тхуринэйтель вскрикнула от неожиданности. Гортхауэр рывком притянул ее к себе, глаза его оказались близко-близко.

— Это не подарок, запомни. Если ты возьмешься за это — а ты вызвалась на это добровольно — ты должна будешь добиться своего. И горе тебе, если ты при этом повредишь ему.

Тхуринэйтель немного подумала.

— Я могу брать его только так, как женщина берет мужчину?

— Ты можешь брать его как угодно, — улыбнулся Гортхауэр. — В том числе и тем способом, который тебе нравится больше всего. Но только с его согласия, и никак иначе. И не увлекайся. Он нужен мне живым. Он должен прожить еще долго.

— Он проживет долго… — промурлыкала она. — Если ты мне разрешишь обменяться с ним кровью…

— Не разрешаю! — отрезал Гортхауэр. — Он должен остаться человеком по плоти. До конца.

— А если я спрошу Владыку? И он разрешит мне другое?

— Попробуй только, — глаза Гортхауэра сошлись в узкие щелочки. — Попробуй!

— Учителю кое-что известно о твоих делах, — проговорила Тхуринэйтель. — Как ты думаешь, он может решить, что ты стремишься обойтись без него?

— Ступай и доноси, — процедил сквозь зубы Гортхауэр. — Если Владыке что-то известно, то от меня. Если он вздумает меня допросить, он не узнает ничего, о чем бы я не сообщил сам. Но если я узнаю, что мои неприятности имеют причиной твое донесение…

— Достаточно, — сказала Тхуринэйтель. — Ты меня убедил. Итак, Беоринг мой…

— Да. И если ты испортишь дело, наказание — тоже твое.

Тхуринэйтель кивнула — и выскользнула из комнаты. Легкие ножки не издавали ни звука — только ткань шелестела на ходу.

Берен пил уже три дня. Вина с едой доставляли вдоволь — не для того, чтобы нализаться в стельку, как ему хотелось бы, но вполне достаточно для легкого звона в голове. И уже не так мучительно было сознание собственной низости.

В надзиратели ему назначили эту эльфийскую женщину, Тхуринэйтель. Что-то с ней было не так, Берен никак не мог понять что… Он не спрашивал — боялся — что с ней сделали, чтобы она служила Морготу. Она была верна Саурону, иначе ей не быть надзирателем — но беоринг не мог прекратить смотреть на нее как на товарища по несчастью. И не мог при этом смотреть на нее только так…

Она сказала, что в глазах всех непосвященных они должны быть любовниками. Только так можно было оправдать их постоянное пребывание вместе. И было видно, что она и в самом деле не прочь. Берен знал, что, угрожая жизни того, кто тебе дороже всех — или почти всех — можно сломать любого. Тем паче женщину, хоть бы и эльфийскую. Но чем, какими чарами можно сделать эльфийскую женщину похотливой?

А своего желания она не скрывала. С первого же дня, когда, проспавшись, он обнаружил себя раздетым в постели, а ее — рядом, на неразобранной половине кровати, в темно-красном платье из тонкой ткани, в серьгах и запястьях. Он не решался вылезти из-под одеяла, потому что одежда его была на лавке, далеко, а она, посмеявшись над его смущением, напомнила, что уже видела его в бане, и ничего удивительного он ей не покажет, хотя и красив, и хорошо сложен, и нравится ей — она сама не знает, почему.

Самым скверным во всем этом было то, что он к ней чувствовал то же самое. Даже если бы она не призывала — его все равно влекли бы линии ее стройных бедер под узким платьем, маленькие тонкие ладони и ямка между ключиц, открытая вырезом воротника.

Он решил, что будет бороться с этим. Нужно сохранить верность хоть кому-то. Хоть в чем-то…

Вместе с ней, с позволения Саурона он проверил, как содержат эльфов, заточенных в башне. Саурон сдержал свое обещание: эльфы не подвергались ни унизительному обращению, ни лишениям. Их комнаты были тесными, но светлыми, окна — в глухих решетках, но узников не держали в оковах, каждому дали теплую постель и хорошую одежду. Их не пытали и не морили голодом, еду доставляли с солдатской кухни — грубую и однообразную, но сытную. Берен не знал, изменится ли это положение, когда он уедет. Надеялся, что до какого-то времени — нет.

Но, несмотря на отсутствие лишений (кроме свободы), эльфы были… даже не печальны… Берен не знал, как это назвать. Если бы кто-то из людей проводил время как они — часами, сутками, сидя на коленях или скрестив ноги, с закрытыми глазами или направив взгляд куда-то в неведомое — Берен решил бы, что такой человек сошел с ума или желает уморить себя, полностью истребив свою волю к жизни. Но Саурон успокоил его, сказав, что такое сосредоточение для эльфов — обычное дело. Многие из них способны даже отказаться от пищи и воды на целые недели, замедлив дыхание и сердцебиение настолько, что казалось — перед тобой мраморная статуя или мертвец. Мыслями они в это время странствуют в прошлом.