— Вместе мы хоронили деда и клялись, — проговорил Маглор. — Вместе хоронили отца и повторяли клятву. Вместе замарали руки кровью родичей, а души — предательством. Если судьба решила посмеяться над нами, и предатели в свою очередь окажутся преданы — мы и это разделим на всех.

— Я против, — Карантир встал и зашагал по комнате. — Не говоря уже о том, что вы забыли спросить мнения средних. Или их мнение больше ничего не значит?

— Не то чтобы они часто беспокоили нас своими советами, — как бы в сторону проговорил Маглор. — Что ж, ты, Карантир, останешься, и еще двое — чтобы исполнить Клятву…

— Как кстати ты вспомнил о Клятве! — Карантир на миг застыл, издевательски-картинно воздев руки к небесам. — Может быть ты вспомнишь еще и о том, что смертному за верную службу обещан Сильмарилл? И он, как бы то ни было, намерен завладеть одним из Камней?

— Пока Сильмарилл не в его руке — нам он не враг, — напомнил Амрод.

— Сильмарилл никогда не будет в его руке, потому что Моргот скорее расстанется с жизнью, чем с Камнями! Кто-то из нас сходит с ума, братья. Почему сейчас? Если тебе так уж не терпится подраться, Нэльо, если тебе вконец надоела жизнь, Кано, если Wenin все так же готовы за вами в огонь и в воду — то почему именно сейчас, когда все воняет предательством? Почему не немного позже, не тогда, когда все станет ясно?

— Ты слишком много общался с гномами, Карантир, — сощурился Маэдрос. — И, как видно, заразился от них жадностью и осторожностью. Никогда не бывает все ясно. Или, если хочешь, так: все ясно становится лишь тогда, когда слишком поздно что-либо менять. Когда колышутся трупы на волнах, или горят корабли, или поганый орк запихивает тебе в рот кнутовище — вот тогда все ясно: не надо было делать того, что ты сделал. Беда лишь в том, что действуешь ты или ждешь — все равно становится слишком поздно. Я предпочитаю действовать.

— Ну что ж, — Карантир остановился; лицо его было темно, ноздри раздувались. — Если я слишком много общался с гномами, то ты, брат мой — со смертными. Вспомни, куда это привело Финрода, — и, развернувшись, он вышел, не позаботившись закрыть за собой дверь.

Сирион не замерзал. Тонкие, ломкие края льдов, сковавших берега, тянулись друг к другу через реку — но не могли сойтись, разделенные протоком быстрой, темной воды.

…Илльо глядел в окно, ожидая, задаст ли Гортхауэр еще один вопрос о делах в Дортонионе или отпустит его наконец-то. Оставался только один предмет, который они еще не обсудили…

— …Ну, а что наш подопечный? — спросил Гортхауэр.

— Он пьет, — поморщился Илльо.

Это был именно тот вопрос, которого он ждал и боялся.

— Надо думать, он еще и ест, — пошутил фаэрни. [54]

Илльо улыбнулся — Гортхауэру не так часто удавались шутки, понятные смертным.

— Он сделал вместе с Эрвегом все, что мог. Если бы ты позволил мне дать ему под начало хотя бы сотню стрелков…

— …То он бы скоро имел сотню людей, всецело ему преданных, — с улыбкой сказал Гортхауэр.

Илльо сам понимал, что это рискованно.

— У него было бы меньше времени бездельничать и пить. Он превращается в полное ничто, Гортхауэр. В… Этиль сказала — в Болдога, и я с ней согласен. Неужели ты этого хотел?

Гортхауэр поднялся из кресла и подошел к Илльо, встав рядом с ним у окна.

— Илльо, — мягко сказал он. — Тебе не в чем себя винить. Ты сделал все, что мог. Предложил ему величайшую в мире честь — он отказался. Кого винить? Либо он принял бы твое предложение, либо стал тем, чем становится сейчас. Может быть, это покажется тебе жестоким, но мне все равно. Я хотел, чтобы он послужил Короне — и он послужит. Способ он при этом выбрал сам. Ты ведь объяснял ему, что долго он не продержится?

Илльо кивнул.

— Беда многих людей в том, что они думают, будто можно наполовину остаться верным, — Гортхауэр зашагал по залу в обратном направлении. — Вслух они произнесут то, что от них требуется, будут делать, что прикажут, но там, в глубине, в душе — сохранят верность своим прежним убеждениям… Когда они поймут, что не получается — уже слишком поздно. Убеждения, которые они так заботливо хранили, сами судят их, сами приговаривают и сами казнят. Берен уже мертв, Илльо. Нельзя сохранить половинку души, можно только сжечь то, чему поклонялся и поклониться тому, что сжигал. Запомни это на всякий случай.

Илльо снова кивнул.

— Конечно, где-то мне жаль… — Гортхауэр развел руками. — Конечно, и мне хотелось бы видеть его рыцарем Аст-Ахэ. Но ты ведь не можешь отрицать, что он выбрал сам. И не можешь не уважать право человека на выбор. Теперь к делу. Снега в Дортонионе сойдут в последние дни Ворона; здесь немного раньше, и будет сущая каша вместо земли. Однако ко Дню Серебра все подсохнет. Илльо, в День Серебра мы должны выступить.

Илльо внутренне собрался. Прежде Гортхауэр не называл точно день выступления.

— Ты помнишь, что я говорил: внезапность важна, но мощь — важнее. Пусть они заметят наши перемещения — это неважно. Важно, что мы обрушим на Серебряную Седловину такой удар, какого они не выдержат и прорвемся в Митрим. Сколько будет держаться Эйтель-Сирион — не имеет значения. Мы все равно возьмем ее. Поэтому: мне не нужны наспех сляпанные осадные орудия, которые хрястнут после первых пяти выстрелов. Пусть Мэрдиган немного припозднится — в конце концов, крепость никуда не убежит. Главное: собрать стрелков, копейщиков и орков. Они мне нужны в первую очередь. В девятый день Единорога они должны уже переправиться через Ангродовы Гати. Это крайний срок. Илльо, твои честь и жизнь порукой этому.

— Я принимаю, — улыбнулся Илльо.

— Кстати, вот здесь мне понадобится и Берен. Я хочу, чтобы он был с тобой. В последние дни Дракона запретишь ему пить. Если надо — свяжешь и запрешь, и под страхом смерти запретишь проносить к нему питье. В День Серебра он должен прийти в себя и быть готовым отправиться за армией.

— Ты дашь ему людей?

— Сначала он понадобится мне здесь, — качнул головой фаэрни. — Но потом… Когда прорыв будет закончен и мы займем Хитлум, нужен будет его опыт. Ты ведь понимаешь, что там появятся люди вроде Барахира… И совсем нелишним будет человек, знающий, как с такими воевать. Я дам Берену под начало Волчий Отряд.

— Орков? — Илльо не поверил своим ушам.

— Так будет лучше всего. Он сумеет удержать их в руках, но никогда не добьется их преданности.

— А… Болдог?

— Я предвижу, что с Болдогом случится что-то плохое этой весной.

Илльо сжал зубы. Берен — это потеря. Он не мог заставить себя смотреть на горца так, как смотрел на него Гортхауэр.

— А… Лютиэн?

— Это после окончания срока службы.

— Но он… Он изменится. Станет совсем другим.

— Тебя волнуют его сердечные дела? — глаза Гортхауэра сверкнули холодно и жестко. — Илльо, как ты полагаешь — когда он получит Сильмарилл, он сумеет удержать его в руке? Эльфы делали Сильмариллы для себя. Камень сожжет смертную плоть.

— Гортхауэр, — тихо сказал Илльо. — Это же бесчестно…

— Нет. Все честно. Я обещал дать ему Сильмарилл — и Учитель согласен. Но никто не обещал, что Сильмарилл ему помогут дотащить до Дориата. Камень его — если он сумеет унести…

Какое-то время они молчали. Отблески огня соперничали ало-золотистой яркостью со светом закатного солнца, летящего в витраж.

— Илльо, — сказал Гортхауэр. — Я понимаю, как тебе тяжело. Но помни — он выбрал сам.

Илльо возвращался проездом через Минас-Моркрист, чтобы взять письмо у жены Мэрдигана, заложницы, и передать его мужу в Бар-эн-Эмин. Заодно отдать распоряжение Гортхауэра и проверить, доставлено ли то, что просил Мэрдиган для работы: десятисаженные дубовые бревна.