— А ты! Если ты женщина, то и веди себя как женщина! А то: «Я воин! Я оруженосец Аст-Ахэ!». Воин отвечает за свои слова! Если бы ты была воином, я бы тебя за то, что ты сказала о Государе… Вызвал бы и зарубил!

— Ну, вызови, вызови, заруби! Что, боишься? Боишься драться с женщиной?

— Нет, — Гили охватило чувство слишком сильное, чтобы он мог остановиться и подумать, как оно называется. В нем все смешалось — и ярость на эту дурочку, и обида на ее слова, и то, что он давно уже испытывал в ее присутствии, но в чем боялся себе признаться. А вот теперь боязнь отступила, как и тогда, с Форласом, который тоже думал, что Гили можно оскорблять безнаказанно. Но Форласа он поколотил, а Даэйрет, несмотря на всю ее дурость и дерзость, ему колотить не хотелось. Он шагнул вперед и, схватив девушку за ворот свиты, выдохнул:

— Раз ты женщина, то я и поступлю с тобой, как с женщиной.

И, прежде чем она успела опомниться, бросил ее на сено. Она завопила, а он, упав сверху, прижал ее к днищу возка и запечатал ладонью рот.

Они возились на телеге, не задернув холстину, их мог увидеть всякий, кто проходил мимо, если бы обратил внимание, но Руско было наплевать. Восторг, смешанный со злостью, бушевал в нем, как вино, и чем сильней сопротивлялась Даэйрет, тем чаще билось его сердце.

Если бы она попыталась защитить свою честь так, как это делает женщина, пришедшая в крайнее отчаяние — она бы заставила его отступить. Ведь по-настоящему решительную женщину можно взять, лишь избив до беспамятства а на это Гили не был готов. Но девчонка защищалась плохо — только оцарапала его лицо да попробовала хватать его за запястья. Даже кричать она перестала — видимо, сообразила, что, если сбегутся люди, она дождется только нового потока похабных шуток.

Руско, повалив ее и запустив руку ей за порванный ворот, наслаждался новыми ощущениями долго — целых три минуты, а может, и все пять. Он раньше видел украдкой, как старшие парни хватали девиц за все мягкое и упругое, но никогда не думал, что это будет так приятно; и что удивительно — хватаешь рукой, а приятно совсем в другом месте. Он понял теперь, почему отец стонал, а иногда даже плакал, делая матери детей.

Руско попробовал поцеловать Даэйрет, но его губы нашли холодное мокрое, соленое на ее щеках… и он отступил.

Прощения он не просил, во-первых, потому, что она была сама виновата, а во-вторых… во-вторых, забодай его бык, отступать все-таки было тяжело.

Он сел рядом с всхлипывающей Даэйрет, подтянул колени к груди, положил на них подбородок и задумался.

Ее нельзя было оставлять здесь. Уж если он не выдержал, с ее дурным языком и ее… всем остальным…

— Вот навязалась ты мне на голову, — с горечью сказал он. — Хуже порванной уздечки: и приспособить не к чему, и бросить жалко.

— Что ж ты… не… приспособил… — она хлюпнула носом.

— А чего ты ревешь. Я так не могу.

— А что мне, смеяться? Думаешь, когда насилуют — приятно?

«Смотря кому», — чуть не ляпнул Гили, но прикусил язык.

— А что… — осторожно спросил он. — Сейчас… совсем-совсем не было приятно?

— Дурак. Ты мне знаешь как больно на ребра давил!

— А если б не давил?

— Дубина…

— Это потому что у меня такое лицо, да? — спросил он.

— При чем тут твое лицо. Я и не видела, какое у тебя лицо, фонарь-то погас… Вы… я… Я любила Илльо…

— Полуэльфа? Тю. А сама же говорила на эльфов…

— Он человек, балда ты! Он принял путь человека из рук Учителя… — она снова хлюпнула носом. — Жаль, что я не успела принять Путь. Тогда я отдала бы Учителю свою жизнь, как Этиль. Или обрела бы Дар, и тогда сражалась бы без страха.

— Если бы Моргот успел испортить тебя, Берен тебя убил бы.

— Я знаю. Ему человека зарезать — проще, чем свинью.

— Да перестань ты! Ну, подумай хоть немного — если бы это было так, стал бы он тебя щадить? Если ему проще было снести тебе голову — зачем он позвал эльфов, попросил их осмотреть и расспросить тебя? Пойми ты наконец, он хотел оставить тебя в живых.

— Теперь я знаю, зачем, — ехидно проговорила Даэйрет.

— Ну и… коза! Все, раз ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с парнем, я и буду колотить тебя как парня.

— А девушку обязательно нужно насиловать, да?

— Нет, — Гили набрал полные горсти сена, и сжал их в кулаках, радуясь, что в темноте не видно, как пылает его лоб. — Просто… ну, не удержался я, потому что ты… красивая. А я… я нет. Знаешь, я ведь только один раз обнимался с девчонкой, и то… ну, она здорово выпила, я тоже…

— Какие вы странные, южане… — проговорила Даэйрет. — В Твердыне все не так. Там женщина не чувствует себя целью для чужой похоти. Она — друг, товарищ, т'аэрэ… Брат по Служению.

— Но ведь у вас девки не воюют.

— Оружие — это не только меч, — важно произнесла Даэйрет. Гили не любил, когда она говорила таким голосом, потому что явно было — говорит она с чужих слов, и понятно — с чьих. — Оружие — это знание. Это искусство.

— Ты умеешь лечить, я знаю. Даже Нимрос сказал, что ты хорошо умеешь. Но и у нас многие женщины умеют. Для этого не обязательно называться мужиком.

Даэйрет фыркнула — мнение Нимроса она ставила невысоко.

— Опять же, тебе незачем с нами ехать, — сказал Гили. — Тут раненых полно. Мэрдиган между тем и этим светом мечется…

— За ним ходит его жена. Я, между прочим, тоже не сидела сложа руки.

Это было правдой. Даэйрет помогала лечить раненых, и показала в этом немалую сноровку.

Гили вздохнул.

— Останешься здесь, и покончим на этом.

— Не надо! — вдруг она обхватила его руками за шею и повалилась вместе с ним на дно возка. — Пожалуйста, не оставляй меня здесь! Я боюсь. Руско, не уходи, ты, ты… ты один здесь меня не ненавидишь… Остальные боятся… Говорят — порченая Морготом!

— Ну и зря… — Гили не знал, куда себя деть, вот притча! Только что она от него отбивалась, а теперь обнимает сама… Что у этой девчонки в голове? — Эльфы же сказали, что порчи на тебе нет…

— Эльфы сказали, а веришь один ты… Прошу тебя, делай что хочешь, не уходи только…

Гили снова как будто разделился на две половинки. Одна хотела немедленно сделать то, что он хочет, пока Даэйрет не передумала. Другая снова заартачилась, видя недостойное в том, чтобы пользоваться слабостью и страхом девицы. Этой другой, надо сказать, было скрутненько, потому что Руско за прошедший год успел навидаться всякого и побывать в самых лапах смерти не однажды. А назавтра ему предстояла дорога, из которой — Берен этого не скрывал — вернутся немногие. Поэтому… недостойно… да… (Даэйрет поцеловала его и обхватила его ногу своими ногами) оно, конечно… (его руки словно сами собой — он даже удивился — пробрались под ее рубашку) недостойно… но…

— Послушай, — сказал он, с трудом отрываясь от нее. — Послушай, так нельзя. Получается, я тебя покупаю. Нельзя так.

— Если бы меня не взяли в Аст-Ахэ, меня, наверное, уже выдали бы замуж, — прошептала девушка.

— Меня, наверное, тоже бы женили в этом году, — согласился Гили. — Но ты же не захочешь меня в мужья. В тебе не любовь сейчас, а страх. Во мне тоже, наверное. Я ж не знаю, вернусь ли.

— И я не знаю… Руско, прошу тебя, не уходи…

Видя, что он колеблется, девчонка приподнялась и стянула через голову свою рубаху, а его рубаху задрала до подмышек и прижалась кожей к коже.

«Дурит она тебе голову, ох, дурит!» — прозвучал где-то далеко в сознании голос, очень похожий на голос Берена.

Но Гили пропустил этот голос мимо ушей.

Нарготронд кипел, как тогда, чуть меньше года назад, когда Берен стоял перед этим самым троном, на котором сейчас сидел Ородрет. Но не было сыновей Феанора, и совсем не так уверенно чувствовали себя их вассалы, занимавшие свои места по левую руку от входа.

Это собрание началось как-то странно, вроде бы само по себе. Ородрет не созывал его, хотя знал о нем и втайне был доволен. После того, как бежала дочь Тингола, сыновья Феанора обвинили в этом Эленхильд, приносившую ей книги, а она в ответ обличила братьев в намерении совершить насилие над дочерью Тингола.