— А тут и искать было нечего — ты наследил как стадо быков. Не бойся, почтенный Алдад и его охранники в лесу двумя руками собственный зад не отыщут.

— Так куда мы теперь?

— Отыщем ручеек и поедим. Ты хлеба прихватить догадался?

— Не…

— Какой же ты вояка после этого. Наверное, и ложку там оставил, а?

Гили не мог понять, шутит горец или нет. Говорил он безо всякой веселости.

— Как можно ложку бросить. Настоящий воин двух вещей не бросит: меча и ложки. У меня есть хлеб, пол-лепешки. Перекусим и пойдем.

— Куда? — безучастным голосом спросил Гили. Он вдруг вспомнил, что идти ему некуда и Эминдилу, по сути дела, тоже.

— На север, в приграничные поселения, к нашим. Ты ведь хочешь найти этого Морфана, своего единственного родича?

— Разве он там?

— Это, — Эминдил ткнул большим пальцем за спину, в ту сторону, где было заросшее пепелище, — стряслось больше пяти лет назад. Если Морфан еще не вернулся на свою землю, значит, он или не считает их отомщенными и до сих пор сражается, или погиб. Если он все еще в войске, наши должны о нем знать.

Гили, равнодушный ко всему, сидел на траве.

— Послушай, Руско, — Эминдил взял его за подбородок и посмотрел в глаза. — Я видел много таких могил, а одну сложил сам, забросал камнем своих друзей и родичей; своего отца. Поэтому считаю себя вправе сказать тебе: хватит хныкать. Мы почтили их память огнем, а теперь должны жить сами, чтобы наши враги горько проклинали тот час, когда вздумали наведаться сюда. Поэтому мы найдем воду, поедим и отправимся дальше, на север, где живут беоринги. Во всяком случае, так сделаю я, а ты волен оставаться здесь и сетовать на судьбу. Шевелись, Моргот бы тебя побрал!

И Гили начал «шевелиться». Почти перед самым закатом они вышли к речке («Тейглин», — уверенно сказал Эминдил). Зачерствевшую пресную лепешку съели на берегу, макая в воду, потом перешли на другой берег по притопленной гати, нашли полянку и легли спать. Утром они вышли на битую дорогу и зашагали на север, грызя на ходу корешки осоки. Дорога петляла между холмами и оврагами, и признаки жизни — коровьи лепешки и конские яблоки — на ней имелись; но, пока солнце не встало точно над головой, им не встретилось ни единой живой души, ни единого хутора или усадьбы. Потом они повстречали конный разъезд.

— С дороги, — сказал Эминдил, услышав далекий глухой топот копыт. Они отступили в придорожные заросли.

Всадников было шестеро, и у всех через плечо перекинуты разноцветные клетчатые шерстяные плащи. Мелкая желтая пыль курилась у ног лошадей, оседая на шерсти — отчего кони казались обутыми в светлые чулки.

— Эй! — Эминдил вышел на дорогу. — Добрая встреча, горцы.

Конники остановились.

— Добрая встреча, — ответил старший из них, бородатый смуглый здоровяк с заплетенными на висках тонкими косами и серебряной серьгой в левом ухе.

— Мы с товарищем ищем где переночевать, — Гили отметил, что теперь Эминдил говорил на талиска с горским произношением: твердые «х» и мягкие «р». — А также ищем Морфана, магора из Гремячей Пущи, потерявшего всю семью пять лет назад. Не знает ли его кто-то из вас?

— Морфан? У которого была жена с Востока? Рыжая? — второй горец, совсем молодой, с такими же косами и серьгой, но в плаще другого цвета, выехал чуть вперед, сдерживая пританцовывающего коня.

— Он! — обрадовался Гили, вмиг воспрянув духом. — Что с ним? Где он сейчас?

— В могиле, — юноша посмотрел на мальчика. — Ты, что ли, ему родственник?

— Последний, кто остался в семье, — Эминдил не стал вдаваться в подробности.

— Не повезло, — качнул головой молодой дортонионец.

Горец в красно-желто-коричневом плаще, бросив на Гили сочувственный взгляд, повернулся к Эминдилу.

— Слышишь, парень, — сказал он неприязненно. — У нас тебя за такие штучки живо подвесили бы вверх ногами, но мы в Бретиле, и потому я на первый раз попрошу тебя добром: сними диргол, на который ты не имеешь права. Только один человек может ходить в этих цветах, и ты бы не напялил их, если бы знал…

— Я знаю, — Эминдил протянул вперед правую руку, сжав кулак, и Гили от неожиданности раскрыл рот: на среднем пальце у его попутчика блестел перстень невиданной красоты — две змейки сражаются за корону.

— Я ношу эти цвета, потому что имею право их носить, Фин-Рован, — сказал Эминдил. — Ты узнал диргол — узнаешь и кольцо, и меч.

Гили остолбенел: Фин-Рован, здоровенный начальник горцев, спешился и опустился перед его спутником на колено. Его примеру последовали остальные.

— Ярн… — тихо сказал бородач. — Alayo! Как же долго мы тебя ждали…

— Встань, — Эминдил хлопнул горца по плечу. — А ты, Гили, закрой рот — муха залетит. Я не хочу, чтобы ты с таким глупым лицом показался моей матери — она женщина строгих правил.

В годы мира злые языки в Дортонионе говорили, что Эмельдир опоздала родиться и вышла замуж не за того брата.

Злые языки были где-то правы: Эмельдир действительно превосходно справилась бы с ролью правительницы — в мирные годы Дортониона, родись она на десять лет раньше и выйди замуж за Бреголаса. Но так уж вышло, так уж сложилась судьба, что ей пришлось править страной в военные времена. Мужчины и воины горели заживо на заставах в Анфауглит, погибали под мечами и стрелами северян в Ущелье Сириона, отражали первый удар северной армии, а кто-то должен был оборонять страну от банд орков, покатившихся через нее после того, как из Ард-Гален их прогнал огонь. Этим «кем-то» и стала Эмельдир, а больше, по сути дела, было некому.

Настоящей правительницей страны она оставалась ровно два месяца — пока остатки войска, которое привел ее муж из Ущелья Сириона, еще можно было считать армией, пока над замком Каргонд развевалось синее знамя с сосной и вереском. Потом она стала княгиней изгнанников.

Но и в этом положении ей удавалось сохранять значение и достоинство, ибо для девяти тысяч беженцев, покинувших страну, она оставалась правительницей, а эти беженцы в Бретиле стали немалой силой, поскольку держались вместе, в отличие от халадин, каждый из которых пупом Арды почитал свой хутор. Они с большей охотой шли служить на границу, нежели батрачить, а халадины легко уступали им честь гоняться по междуречью и предгорьям за орками. У них был большой опыт обращения с оружием, они умели держать строй и биться в любом числе; халадины тоже готовы были взять меч в руки, если шла речь об их полях и домах, но вот что делать с мечом дальше — они представляли себе слабо. Поэтому дружина Халдира как-то очень быстро запестрела клетчатыми плащами — и это были люди, уже давно забывшие все прочие ремесла, кроме войны, и крепко озлобленные на Север. Их воспитанниками и оруженосцами становились подросшие в Бретиле мальчишки, а иногда — и девчонки, у которых самым ярким воспоминанием детства остались горящие крыши родных домов. Эти, выучившись владеть оружием, становились не менее опасными бойцами, в которых недостаток опыта с лихвой искупала молодая дурь и презрение к смерти.

И все они готовы были идти куда угодно и делать что угодно по слову своей леди. Если не считать нарготрондской эльфийской дружины, под началом Эмельдир находилась самая значительная военная сила от Сириона на востоке до хребта Андрам на юге и моря на западе. Поэтому Эмельдир, ее конен, командир дортонионских отрядов, одноногий Брегор Мар-Роган, [8]и ее аксанир, Фритур Мар-Кейрн, говорили в совете Халдира. Все это молодой горец, Белгар, объяснял Гили вечером, за крынкой простокваши и куском хлеба. Ему было одиннадцать, когда Эмельдир уводила женщин и детей на юг, и больше всего на свете он тогда сожалел, что вынужден вместе с бабами и малышней тащиться вслед за подводами, в то время как отец и брат остались под Кэллаганом, биться в дружине Барахира. Но своего первого врага он убил гораздо быстрее, чем думал: пройдя горными тропами, на беженцев напала банда орков, сабель в двести. Тогда-то Белгар и почувствовал впервые биение чужой жизни на конце своего клинка: пока взрослые, вскочив на возы, отбивались чем могли — мечами, стрелами, копьями, косами, цепами и оглоблями, — старшие мальчишки, забившись под воз с ножами, прикрывая собой самых маленьких, дорезали упавших врагов.