Берен услышал в голосе короля живую боль и устыдился того, что вызвал его на этот разговор.

— Именно Мелькор помог мне осознать, что мое проклятие — на самом деле дар.

— Не может быть.

— Но было. Отчаявшись пристать к какому-то делу, я ударился в игры. И «башни» оказались первым занятием, в котором я несомненно преуспел. Здесь мне пригодилось умение проникать в сердце противника. Не вчитываясь в мысли, понять замыслы… Мы долго оспаривали первенство с Маэдросом, но в конце концов я превзошел его, поскольку был более упорен. Единственным соперником мне остался Мелькор, мы много времени проводили вместе за доской. Между делом он исподволь наводил меня на мысль, что умение просчитывать ходы и предсказывать ответ противника — это тоже своего рода дар, который в своей слепоте не могут оценить мои соплеменники. Я не проглотил наживку, потому что в Валиноре «башни» считались баловством, забавой. Свое звание первого игрока я невысоко ценил, и пробный бросок Мелькора не удался. Зато второй попал в цель: Мелькор хвалил меня за упорство и стремление проникнуть в суть любого вопроса, он заметил, что, так и не став Мастером ни одного дела, я тем не менее многое познал, и умею больше, чем любой эльф Валинора — пусть не в совершенстве, но вполне прилично. Я не замкнут в узком мирке своего искусства и могу судить обо всем, мои оценки верны — а этого никто не хочет замечать. Мелькор намекнул, что может взять меня в ученики и посвятить в тайны искусства. Настоящего, как он говорил, того, что от нас скрывают Валар. И я чуть было не попался.

— Ном!?

— Тогда я еще не был Номом, «Мудрым», Берен. Я был просто Артафинде, [22]которого все любят, но никто не уважает. Кроме друга Мелькора, конечно. А друг Мелькор не упускал случая напеть мне, как я умен и талантлив, и как все другие слепы, если не замечают этого.

— И ты верил?

— Кто пил бы яд, если бы он не был сладким? Конечно, я верил, тем более что большая часть этого была правдой. Самая опасная ложь — это правда, Берен.

— Я думал, ложь и правда — это разные вещи.

Лицо Финрода внезапно стало жестким, опираясь на стол, он подался вперед:

— Берен, если я скажу, что ты — головорез, нищий, невежественный дикарь, дни которого — пепел, это будет правда или ложь?

Даже внезапной пощечиной Финрод вряд ли сумел бы потрясти или оскорбить его сильнее.

— А ты можешь быть жестоким, король мой, — покачал головой Берен, придя в себя.

— Нет. Я могу быть безжалостным. Есть разница между жестокостью палача — и безжалостностью лекаря, отсекающего зараженную плоть. Рано или поздно кто-то скажет тебе все это. Не для того, чтоб показать, как легко одни и те же вещи оказываются правдой и ложью, а для того, чтобы оскорбить.

— Я понял. И что было дальше? Как ты устоял перед Мелькором?

— «Я устоял» — это неверно: скорее, он ошибся. Один миг решил все. Мы в очередной раз играли в «башни с костями», я впервые его обыграл, и когда Мелькор, подняв глаза от доски, увидел мою радость — искреннюю радость, Берен, выиграть у него было непросто! — его взгляд полыхнул таким гневом, какого я не видел ни в чьих глазах — ни до, ни после. Он сдержался, похлопал меня по плечу, пожал руку, поздравил — но я уже знал, что первоначальным его движением было схватить меня за горло. И, видимо, он тоже понял, что выдал себя. Больше он ко мне не подступался, у него хватало и других благодарных слушателей. Я знал, что он ревнив к своим творениям, и когда в изобретенной им игре я его превзошел, это больно его задело. Я долго не мог понять, что меня коробит, что не так…

— Он должен был дать волю своей обиде, — неожиданно для самого себя сказал Берен. — Не сдерживать ее. Тогда ты ничего бы не заподозрил.

— Верно. Вместо того чтобы дать волю досаде, он притворился, что нисколько не задет. Но я-то знал, что это не так! Искреннюю вспышку ярости я бы простил, пусть даже не скоро. Но лицемерные поздравления меня оскорбили.

— И ты…

— И я отправился на дальний юг, собирал виноград, нырял за жемчугом… А когда вернулся в Тирион, там все были без ума от новых игрушек Мелькора. Вот этих, — Финрод показал большим пальцем за спину, где на ковре блестело собрание мечей. — Все фехтовали, изобретали новые приемы, совершенствовали оружие и доспех. Нэльофинвэ Майтимо наконец-то нашел себя: в фехтовании ему не было равных, о каком оружии ни говори — наверное, и сейчас нет. И зачинщиком всего этого был, конечно, Мелькор…

— И Валар не открутили ему голову?

— За что? И до его освобождения мы знали оружие. Оромэ учил нас охотиться с копьем, луком и ножом… А фехтование — это же была просто игра. Забава. Мы дрались затупленными мечами, а доспех — это чтобы, упаси Эру, никто не поранился. Валар ничего не могли сделать, пока никто не нарушал законов, пока Феанаро не начал угрожать Нолофинвэ клинком. Но тогда было уже поздно.

— Я думаю, вскорости Моргот пожалел, что выучил вас фехтовать, — сказал Берен.

— Нет, Берен. Он добился своего — мы скоро научились решать дела с помощью стали. Я не знаю, чего он хотел сначала — взбунтовать нас против Валар или вести на Средиземье, но появление Сильмариллов заставило его изменить все планы. Он пожелал их — во всей своей страстью. Вскоре после создания Камней его речи, поначалу направленные только против Валар, стали сеять рознь и между нами. А мы были готовы… Моргот бросил отравленные семена, но они упали на благодарную почву. Мы хотели новых свершений и новых земель, страна, которую покинули отцы, представлялась нам неизведанным раем, а Валинор — опостылевшим сытным пастбищем за крепкой оградой. Этот поход был предрешен, оставался лишь вопрос — «когда»? Зачем и как — никто не задумывался. Но из-за горячности Феанора первоначальный замысел Мелькора, каков бы он ни был, сорвался. Ему пришлось действовать второпях, все рушилось — думаю, он разозлился и убил Финвэ, чтобы отомстить Феанору за крушение своих расчетов.

— Из его действий невозможно понять, глуп он или умен…

— Он — самый мощный ум Арды, но этим умом всецело правит страсть. Он увлекается новым и забрасывает старое.

— Значит, у него есть свои слабости и его можно бить. Насколько он силен, государь?

— Насколько велик океан? Как горячо Солнце? Я не знаю. Его силам должен быть предел, но я понятия не имею, где он лежит.

— Финголфин схватился с ним щит в щит и ранил семь раз — значит, его можно одолеть в поединке?

— Его тело смертно, подвержено тлену и разрушению, как тело любого из нас. Оно сотворено из вещества Арды, и над ним властны те же законы, что и над веществом. Эти законы устанавливал не Мелькор и нарушить их он не сможет, хоть и тщится. Моргот сотворил себе роа из вещества Арды и полностью воплотился в него ради власти над веществом Арды. И как далеко простирается эта власть — я не знаю.

Берен, затаив дыхание, ждал, что же скажет Финрод, а тот все молчал, погруженный в раздумье.

— Я полагаю, — медленно сказал он наконец, — Моргота победит сам Моргот. Сейчас он уже не тот, что был прежде. Он слабеет день ото дня, век от века, и я, похоже, знаю, почему. В своем творчестве он остался тем же ревнивцем. Он так и не понял главного: завершенное творение не есть собственность творца. Отделившись, оно должно жить своей жизнью, иначе погибнет… Моргот же не хочет делиться. Однажды создав ядро Земли, он продолжает считать ее своей собственностью, забыв, что она давно населена существами со свободной волей, изменяющими ее лик в меру своего понимания… Чтобы сохранить величие, нужно умалиться.

— Не понимаю…

— Иди сюда! — Финрод распахнул дверь на балкон. — Смотри!

Берен думал, что после Менегрота его ничто не может удивить. Он ошибался.

К чистому озерцу на дне долины террасами спускались улицы Нарготронда, и мало что на свете могло сравниться с этим зрелищем. Невесомые, ажурные арки взлетали над морем зеленых деревьев, стрельчатые шпили соперничали с ними в красоте, те части домов, что не прятались в пещерах, представляли собой причудливые беседки, ни одна из которых не повторяла другую, но вместе они создавали ощущение единого замысла, воплощенного в камень, дерево и металл. Здесь были не фрески, как в Менегроте, а статуи — сотни, тысячи… И все это мерцало разноцветными огнями фиалов и обычных светильников — созвездие Нарготронд на земле Белерианда…