Фингон на миг закрыл глаза.

— Я видел все, а сделать не мог ничего. Отца моего обуяло то же безумие, которым был охвачен Феанаро. С той лишь разницей, что отец свершил деяние, которое Феанаро лишь хвалился совершить, — на миг в горькой усмешке Фингона проскользнула вся старинная вражда между феанорингами и нолфингами. — Кажется, вы, люди, зовете это «фэйр». [30]Помотри мне в глаза, лорд Берен из рода Беора и ответь: не фэйр ли обуял твоего короля? И не пользуешься ли ты этим?

— Государь, мой король не безумец, и смерти он не ищет! — «Если король нолдор и в самом деле читает в глазах, то пусть прочтет, как он меня унизил». — И я не подлец. Если тебе хочется знать мое суждение, то вот оно: король Фелагунд мудрее нас всех вместе взятых.

— Прежде никто не назвал бы мудрым того, кто одной рукой кует союз против Моргота, а другой разрушает его; кто бросает корону, чтобы отвоевать лен, кто ищет для своего вассала руки эльфийской королевны, зная, какой опасности подвергает этим и себя, и их, и весь их род.

— Возможно, это безумие. — Берен чувствовал, что сейчас наговорит лишнего, но не мог остановиться: словно ветер какой подхватил его и нес. — Но что тогда мудрость? Ослушаться Валар и послушать Моргота? Принести именем Единого невыполнимую клятву, и ради нее быть готовым пролить кровь собратьев? Строить города и державы в тени Морготовой руки? Если это мудрость — то лучше я стану безумным и пойду за безумцем. Ответь и ты мне, Фингон, верховный король над моим королем: мудро ты поступил или безумно, отправившись в одиночку туда, на выручку лорда Маэдроса, рискуя ради того, кто предал тебя, умереть или разделить с ним его муки? Как имя этой твоей мудрости?

— Довольно. — Фингон поднял руку, прерывая Берена. — Допустим, Финрод Эденниль готов ради любви к тебе и к людям сделать то, что я сделал ради любви к Маэдросу Феанориону. Скажи, отчего ты согласился на безумное условие Тингола?

— Король Элу не предлагал мне выбора.

— А что для тебя значит Финрод?

— Он — мой король.

— И только?

Берен опустил голову.

— Он — мой друг.

— Ты любишь его? Ты готов положить ради него душу?

— Да, Государь. — Берен был «открыт», он хотел, чтобы Фингон прочел его мысли и убедился, что он не желает Финроду зла.

— Ты откажешься ради него от Сильмарилла, если придет такая нужда?

— Да, Государь. — Берен скрутил себя в узел, чтобы этот ответ был искренним. Фингон прав, как бы там ни вышло — а ради Сильмарилла Финрод не умрет.

— Ну так не погуби его, — Фингон положил руку Берену на плечо. — Вот тебе мое слово.

— Я постараюсь, Государь… Но судьба его — не в моих руках.

— Я знаю, — Фингон на миг сжал губы. — Иди.

Берен не знал, что в этот же день Финрод вручил Фингону запечатанную рукопись, которую попросил отослать в Нарготронд после его смерти. В случае его смерти, — поправился он мгновение спустя.

Табун вместе с хитлумскими эльфами собирали, конечно, Эллуин, Менельдур и Лоссар. У Берена дыхание захватило, когда он увидел, какой подарок им делает Фингон: красивые, умные кони хитлумской породы, потомки валинорских лошадей и обычных диких коней из Смертных Земель. Братья-феаноринги доставили коней валинорской породы в Средиземье, и народ Финголфина получил их от Маэдроса в уплату виры за погибших в Хэлкараксэ. Множество потомков этих лошадей паслось когда-то на Ард-Гален, но теперь от Ард-Гален осталась только равнина песка и шлака. А кони, отогнанные на зимние пастбища в Хитлум, где лето холодное, но теплая зима — уцелели…

Берен смотрел на игру двух едва достигших полного возраста кобылок — гнедой, черногривой и серой. Черногривая кобыла мастью была чистая эндорка, но осанка и сила, длинные ноги, постановка плеч — все указывало на примесь валинорской крови. Про серую и говорить было нечего: вся — сгусток живого серебра, глаза умные — кажется, вот-вот заговорит. Берен вспомнил своего бретильского конька, снова посмотрел на серую и решил: моя будет.

Он начал спускаться с холма в лощину, к табуну.

— На серенькую глаз положил? — Хурин угадал его мысли. — Намучаешься. Если я что-то понимаю в лошадях, необъезженная и нравная.

Серая прогнала гнедую, и теперь повернулась к людям боком, делая вид, будто не обращает на них внимания, но время от времени кося глазом.

— Митринор, — Берен обошел ее так, чтобы подойти спереди. Кобылка сделала шаг назад, но позволила человеку погладить себя по морде, потрепать гриву. Берен протянул ей на ладони наполовину съеденное яблоко, погладил капризную красавицу между ушами.

— Скажи, Митринор, ты будешь моей? Я знаю, ты благородной крови — красивая, умная, смелая… Но ведь и я не самый паршивый всадник. Правда, не эльф и не могу говорить с тобой так, чтобы мы понимали друг друга… Но ты ведь слышишь по голосу, что я вовсе не плохой человек, а? Тебе понравилось, как я тебя назвал — Ми-три-но-ор?

Опершись одной рукой о холку лошади, он вскочил ей на спину. Кобылка вздрогнула, но не попыталась сбросить всадника. Берен тронул ее пятками, и она послушно сделала круг, обогнув братьев-хадорингов.

— В первый раз я так ошибся с лошадью, — покачал головой Хурин.

— Дело вовсе не в этом, братец, — засмеялся Хуор. — Просто женщины, какие бы они не были, любят две вещи: ласку и напор…

Гили в третий раз сменил лошадь — Айменел сыскал ему молоденького жеребчика, такого же огненно-рыжего, как будущий наездник, низкорослого, но выносливого, с плавной нетряской иноходью. Лошадь так безотказно слушалась седока, что даже Гили почувствовал себя искусным наездником. Впрочем, гордость улетучилась, когда Берен, оценивая выбор юного эльфа, одобрил его следующими словами:

— Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах — как раз то, что тебе требуется, Руско.

Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.

Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.

— Не в последний раз видимся, — сказал на прощанье Берен.

— Не в последний раз, — Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать — и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:

— Любите моих сестер, князья!

Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:

— Что ты почувствовал?

— Слишком вы, эльфы, глазастые… — проворчал Берен. Потом подумал и ответил:

— Когда я коснулся руки Хурина — меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку — у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка — печальной.

— И часто бывает с тобой такое? — Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.

— Случается.

— Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?

— Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… — какое-то время он ехал молча, потом добавил: — Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается — она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит — «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.

— Как хочешь, — покачал головой эльф. — Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.

— Выразись яснее, друг.

— Спроси об этом у Финрода.