— …И донесли коморнику, что Раскоряка пиво разводит, а остаток — продает… Решил он, значит, самолично подстерегти, когда разбавленное пиво в трапезную понесут… Караулит с ночи во дворе, а тут мы с Хальфом выносим ведро, в которое ночью это самое… Ну, зима же, ступеньки обмерзли, скользкие, так чтобы по темному делу на лестнице себе шею не свернуть. Подскакивает он к нам, оттирает меня плечом, открывает крышку-то, черпает, отпивает глоток и орет: да разве ж это пиво? Это ж самая что ни на есть моча!

— Га-га-га!!!

Мальчишки явно слышали эту историю не в первый раз — но реготали азартно.

— А вот еще что было, — нить рассказа перехватил Фродда. — Повадился коморник ходить к жене Финндо-Рябинника, моего мардо. И так к ней и этак… И грозит, что если не подпустишь — на весь белый свет ославлю…

Бочонок пива и низка сухой рыбы обошлась им в осьмушку серебреника; полвосьмушки Бренна пообещал вернуть, когда доставят обратно пустой бочонок. Гили быстро освоил науку оттыкать чоп, подставлять рот под струю, не роняя ни одной капли, а потом переворачивать бочонок и передавать следующему. Так ему нравилось больше, чем из кружки, как в Хитлуме — никто не мог проследить, сколько он выпил.

— …И сует она ему портки, а сама его в сундук пихает. Приходит Финндо, стукнулся о сундук вроде как ненароком, пнул его ногой… Эх, говорит, и остохренел же мне этот сундук: сколь раз я тебе говорил: убери его куда-нито, я о него ноги бью, да все тебе мимо ушей. Ну, смотри же, как я все твое барахло по дороге растрясу. Берем мы этот сундучок, выносим его на двор, привязываем мою веревку за одну ручку, веревку Финндо — за другую, и рванули — только стук и пыль столбом! Сундук с боку на бок перекатывается, об каждую колдобину бьется — а не разваливается. Замок крепкий, петли хорошие, доски дубовые, скобы железные — держится. До самого Мельвина доехали, веришь? Коморника всего синего оттуда потом достали, а он нас и не видал! Сенешаль у него спрашивает: коморник, а чего это у тебя рожа вся синяя? — надулся как шкура на огне и молчит.

— Ничо, будет знать в другой раз… Он до баб охочий, из него ваше катание эту дурь не вышибло. Вот один раз заприметил он у нас в городище девчонку-сиротинку, которая за одного парня замуж собиралась… А у обоих — шаром покати. И говорит ей: девица, я человек зажиточный, и жалостно мне на твое горе смотреть, как ты замуж идешь — без приданого да за бедняка…

Истории про похотливого и скупого коморника грозили потянуться такой же длинной цепью, как и истории про пивовара, и Гили ума не мог приложить, как перевести разговор на вастаков, как вдруг судьба ему помогла: небольшой отряд чернобородых воинов с чисто и высоко выбритыми висками галопом пропылил мимо луга на юг.

— А это кто? — бухнул Гили, не бродя вокруг да около. — Говорят: вастаки, вастаки… Что это за одни?

Воцарилось довольно тяжелое молчание, потом Брего резко бросил:

— Да сволочи они, и все тут.

— Паскудный народишко, и обычаи у них паскудные, — подержал Фродда.

— Он же про Нимрет не слышал, — проворчал Радруин. — Ты расскажи ему.

Брего фыркнул.

— Нимрет — это девица? — осторожно спросил Гили.

— Ага. Если поднимешься во-он на тот холм, увидишь внизу ее могилу. Четыре года тому она за вастака замуж вышла. Сама-то она из Финнелинов, но не из старших, из простых. Полюбился ей, значит, вастак… Я уж не знаю, как такое может полюбиться — они от вшей вместо чтоб мыться, головы бреют. Ладно. Полюбился так полюбился, любовь зла… Выскочила она за него замуж. Жених отцу за нее выкуп привез, взяли они приданое и пошла она к жениху в этот его шатер…

— Они только по зимнему времени под крышей живут, — вставил Падда. — Летом гоняют по всей степи.

— Нишкни, — одернул его Брего. — Одним словом, не понравилось ей в шатре жить и с замотанным лицом ходить…

— Они своим бабам лица велят заматывать, — не удержался Падда. — Думают, раз женщина ходит с открытым лицом, то готова с каждым и под каждого. И всех наших девушек за шлюх считают.

— Я кому сказал варежку закрыть? — грозно насупился Брего. Падда опустил голову и рассказчик повернулся к Гили. — Этот парень думал, что раз он выкуп за девку дал, так он ее как корову или козу купил. Что хочу, то и делаю. Я уж не знаю, что там промеж ними было, а только захотел он после того взять себе вторую жену, из своих. А Нимрет в то время уже дитенка нянчила. Понятно, побранились они — раз он ее прибил, второй раз… Ну, взяла Нимрет мальца, увязала люльку на спину и пошла к отцу. А эти… Муженек и братцы его… Догнали ее в степи, малого отобрали, а ее… насмерть плетьми забили. И бросили там лежать, как падаль. Только у нее тоже отец был и братья. Собрали они тинг, призвали Мудрых, решили требовать у вастаков ребенка, возврата приданого и виры. Это Мудрые так посоветовали, родичи Нимрет хотели было сразу идти к вастакскому стану и на железном наречии побеседовать. Да долго раскачивались. Послали к вастакам вестника, а тот получил такой ответ: дочь ваша — прелюбодейка и убита за дело, потому виры никакой вам не будет, и еще свадебный выкуп вы нам верните, а приданое мы себе оставим. Ну, тут Финнелины взбеленились: если виру не дают деньгами, ее берут кровью. Пошли ночью и взяли вастакский стан, всех в той семье, кто мочится стоя, перебили, ребенка забрали, и скот угнали…

— Йо-о! — удивился Гили. — Как же между вами война не началась?

— Государь Маэдрос велел объявить, что если кто будет длить месть, то будет объявлен вне закона и убит на месте, где попадется любому из эльфов — если не покинет Химлад. Вастак ли, беоринг ли… Перед своими глазами заставил заключить перемирие. Угнанное стадо велел вернуть: сказал, раз вы взяли виру кровью, да еще оставили себе свадебный выкуп, то на скот права не имеете. Приданое позволил забрать, и младенца тоже.

— И еще кучку других младенцев, — фыркнул Радруин.

— Ага, — кивнул Брего. — По ихним, вастакским законам, кто убивает мужчину, должен взять его жену и детей. Чтоб с голоду не перемерли и по рукам не пошли. Так что на Финнелинов свалилась целая орава вастачек и вастачат. Мар-Финнелина теперь зовут Мар-Вастак…

— Ты только не вздумай это в глаза ему бухнуть, — предупредил Радруин.

— Дураков нет, дураки все поженились, — Гили кстати ввернул слышанную от Берена прибаутку.

История его потрясла, хотя виду он не подавал. В Белерианде между женами и мужьями случалось всякое, случалось даже и смертоубийство, но чтобы с женщиной расправились вот так, как не всякий хозяин расправляется с худой скотиной — этого Гили никогда не слышал и не видел.

Не меньше удивили его и вастакские понятия о милосердии. Что убийца платит виру семье, которую он лишил кормильца — это правильно. Но по-вастакски, значит, убийца должен был взять семью убитого к себе. С одной руки вроде бы не совсем глупо, а с другой руки — каково женщине идти в жены к убийце мужа, а детям — называть такого отцом? И если с законной женой, взятой по любви, вастак может обойтись хуже, чем самый паршивый из эдайн — с рабыней, то не есть ли такое милосердие прикрытым названием рабства?

Гили задал вопрос, и мальчишки закивали.

— Рабство и есть, — сказал Фродда. — И по их понятиям раб — это не слуга, а говорящая скотина. Женщина и ребенок — тоже. Пока сыну или дочери не сровнялось четырнадцать зим, отец в своем праве делать с ними что хочет. Хочет — продаст, хочет — убьет и свиньям скормит. А с женой в таком праве муж.

— Да что мы о вастаках! Тьфу! Ровно других вещей для разговора нет, — рассердился Брего. — Руско, ты бы рассказал нам лучше про ярна.

— Да я недавно у него, — смутился Гили. — Он ведь только этой весной объявился.

— Правду болтают, что он посватался к эльфийской королевне?

— Правду.

— А про то, что эльфийский король потребовал в выкуп Сильмариллы — правду?

— Правду.

— Злой смерти ищет ярн, — вздохнул Радруин.

— А то бывает добрая… — буркнул Брего.

— И чего он делать думает? — спросил Фродда.