— Свою, про государя Финголфина.

Гили растерялся. Такой толпе народа, тем более — знатных воинов, да еще и эльфов в придачу, он еще не пел. Услышав однажды пение эльфов, он вообще стеснялся раскрывать рот.

— Так я это… не хочу, — простодушно брякнул он.

— Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — разозлился Берен. — Я тебе велю: пой.

Гили запел, и мальчишеский звонкий голос немного разогнал тоску князя. За время путешествия с халадинами он услышал и другие песни своего слуги, но эта ему нравилась особенно. Ее бесхитростный мотив зажигал дух — и сейчас он с удовольствием убедился, что и на других он действует так же. Здесь было совсем не то, что в Барад-Эйтель, здесь мальчишка многим понравился. То ли горцы были зорче, нежели хадоринги, то ли внутреннее, подспудное мужество, таившееся в Гили, явственнее прорезалось в его внешнем облике… Боги мои, а ведь мальчишка и понравился ему тем, что это мужество не перло из него наружу, а было хорошо присыпано крестьянским смирением. Ты смотри, каков — глаза пылают, волосы торчком, брови сведены, и оспины как будто сошли на нет — во всяком случае, в глаза не кидаются — что твой воин-менестрель… Этак с ним придется сделать что-нибудь, пока он окончательно в вояку не превратился, а то он в главную работу окажется негоден…

Но песня кончилась — и крестьянский паренек снова заступил собой юного воителя: Гили покраснел, принимая похвалы, смутился, даже как будто сделался меньше ростом.

— Почему же ты раньше не пел? — спросил Вилварин.

— Так ведь это… Не просил же никто, — еще больше смутился Гили.

— А он гордец, — засмеялся Нэндил. — Он ждет пока его попросят…

— Я его попрошу, — тихо сказал Финрод. — Спой еще что-нибудь, мальчик.

Гили от стеснения запел первое, что пришло в голову — старую песню, которую часто слышал от матери, прявшей долгими вечерами и качавшей ногой люльку:

Дальше в песне рассказывалось о том, как холм расступился, и перед старухой явилось мертвое тело ее мужа и сама смерть, сидящая у изголовья. Смерть поставила условие: три ночи должна старуха находиться в холме и удерживать мужа обеими руками, если хочет быть с ним рядом в смерти. В первую ночь смерть тянула и тащила старика, но старуха держала его крепко и не отдавала. Во вторую ночь смерть превращала мужа в гадюку, в острый меч, в раскаленный камень и в дым — но старуха держала его крепко, чем бы он не становился, а дым уловила своим плащом. На третью ночь смерть явилась к ней в облике ее юного мужа и уговаривала не держаться за старое мертвое тело, а уйти с юным, которого она любила когда-то. Но старуха осталась верна себе и смерть проиграла состязание. В награду ей пришлось предложить им выбор: или старуха уходит одна, но становится молодой и проживает вторую жизнь, или они уходят юными оба, но проживают на земле три дня и умирают в одночасье. Оба, естественно, выбрали второе.

Гили не услышал похвал, и был уверен, что такая простецкая песня вызовет у эльфийского короля гнев или, того хуже, оставит его равнодушным. Но, когда он отважился взглянуть в лицо Финрода, оказалось, что глаза его прикрыты, а ресницы как будто бы влажны.

Гили изумился. Это была трогательная песня, и девушки, случалось, плакали, когда пели ее, особенно по первому разу, но чтобы расчувствовался мужчина, да еще эльфийский король…

И тут его осенило. Смертная тоска, которой пронизана была песня, значила для эльфа совершенно иное, чем для него, человека. Песню слагали те, для кого смерть — неизбежность, и неизвестность за гробом — тоже. Но эльф-то слышал ее совсем другими ушами. Они же бессмертные, схоронить кого-то близкого и расстаться навсегда — горе для них так и вовсе непредставимое…

Тут он перевел взгляд на Берена и увидел, что его господин тоже плачет.

— Что ж ты со мной сделал, стервец, — тихо сказал князь. И Гили окончательно все понял. Эльфийская-то королевна… Которая обещалась ему и ради которой он затевает поход… Нэндил сказал — победа будет куплена страшной ценой… Верно — ценой мучений королевны, которая рано или поздно положит своего смертного мужа в гроб, отдаст его злой девке.

— Руско, — Гили обернулся на голос и увидел еще одного эльфа, Вилварина. — Возьми от меня в подарок. На прощание.

Гили не верил своим глазам. На руках эльф, как ребенка, держал свою лютню — крытую вишневым лаком, отделанную золотым узором…

— Ох, — Гили не находил слов для благодарности. — Да я же не умею.

— Научишься, — по голосу эльфа, как это часто бывает, нельзя было понять, в шутку он говорит или всерьез.

— И кто его будет учить? — осведомился Берен.

— Ты, например, — пожал плечами Вилварин.

— Делать мне больше нечего! — бросил Берен.

Оказалось, эльф как в воду глядел.

На третий день, когда они расстались с королем Финродом и всеми остальными, кроме Кальмегила, у переправы через Гелион, у всех на душе было погано.

Кальмегил, отпуская сына с королем, что-то строго и ласково ему приказал, и тот сдержанно кивнул, весь исполненный долга и повиновения — а потом не удержался и обнял отца. С Гили они на прощание тоже обнялись.

Берен напоследок о чем-то тихо переговорил с королем и Эдрахилом, потом перебросился с Нэндилом двумя словами на квэнья — эльфы посмеялись, может быть, это была шутка — и, вскакивая на коня, и люди, и эльфы крикнули человеческие слова прощания:

— Не в последний раз видимся!

С Береном теперь ехал небольшой отряд горцев — и все было иначе, чем с эльфами. Горцы много болтали, перебрасывались грубоватыми шутками, иногда запевали. А у Гили замирало сердце — он чувствовал, что приближается к родным местам.

Они держали путь южнее, чем проходила та дорога, которой Гили ранней весной вышел в Белерианд. Деревня их была в двух днях пешего пути на юг от озера Хелеворн — а горцы сейчас ехали берегом Гелиона, к горе Долмед. Вчера, когда эльфы еще были с ними и все вместе ехали по реке прямо на юг, Гили раздумывал — куда бы это на сей раз? Сейчас он голову готов был поставить, что в Ногрод или Белегост. Куда точнее — будет ясно уже в предгорьях — если повернут на север от горы — значит, в Белегост; на юг, в сторону реки Аскар — значит, в Ногрод.

Вечером, выполнив все свои обязанности, Гили, как ни устал, а полез за лютней. Не мог он оставить мысли о ней, руки так сами туда и тянулись. Больше всего он боялся, что Берен сейчас заставит заниматься с мечом — но князь только приоткрыл глаза, полулежа на седле, покосился на Гили — и ничего не сказал.

Воодушевленный этим молчанием, Гили расчехлил лютню и пристроил ее у себя на коленях, как то делал Вилварин. Обнял округлый, гладкий корпус почти с таким же трепетом, с каким обнял бы девушку. Коснулся струн…

Увы, того прекрасного созвучия, которое рождалось под тонкими пальцами эльфа по имени Мотылек, не получилось. Струны ответили вразнобой, и Гили вспомнил, что перед игрой Вилварин всегда подтягивал их.