— Гусицын только с виду божья коровка. Если заваруха начнется, столовым ножом будет полосовать большевиков, а жена помогать ему, — объяснил свою тревогу Тихон.

— Ну, теперь до этого дело не дойдет — город начеку. Меня беспокоит бегство Поляровского. Возможно, он знает эти явки.

— Если бы знал, давно появился бы.

— А может, устроился в другом месте и со стороны приглядывается? Таких явок у контрразведки, наверное, несколько.

Через три дня Гусицын сказал Тихону, чтобы поручик зашел в штаб военного округа и обратился в контрольный отдел к военспецу Рузаеву. И добавил, что сделать это надо немедленно, тюка в отъезде начальник отдела Ляхов.

Так Перов стал работать в артиллерийском управлении штаба, а в губчека узнали еще об одном агенте суреповской контрразведки Рузаеве, до этого не внушавшем никаких подозрений…

Тихон пришел в губчека с твердым убеждением, что чекистская работа — ежедневная вооруженная борьба с врагами революции: перестрелки, погони, засады, облавы.

Однако вскоре он убедился: схватка с контрреволюцией куда сложнее.

Как-то Лагутин пригласил его на заседание Коллегии губчека вести протокол, зачитал письма рабочих валено-сапожного завода и маслозавода с просьбой привлечь к работе бывших хозяев. Видел Тихон, с каким неудовольствием выслушали эти письма некоторые члены Коллегии, запомнил, как возмущался фронтовик-окопник Ефим Зубков, с прибинтованной к шине и подвешенной на черной косынке левой рукой.

— Это как же получается, товарищи? — гневно оглядывал Зубков членов Коллегии. — Мы этих заводчиков за саботаж посадили, а теперь их выпускай?

Лагутин пытался урезонить его:

— Рабочие ручаются, теперь они саботажа не позволят, не семнадцатый год. А бывшие хозяева-специалисты им нужны, чтобы быстрее наладить производство.

— А без хозяев никак? — не унимался Зубков. — Рабочий человек дурней этих буржуев?

— Не дурней, а грамоты не хватает, различать надо. На заводах машины стоят, пустить некому. И товарищ Ленин говорит, что без руководства специалистов переход к социализму невозможен. Несознательный ты еще, Зубков.

— Ты меня, Михаил Иванович, несознательностью не попрекай. Я с товарищем Лениным с четырнадцатого года заодно, как на фронте в партию вступил.

— Фронтовик, а простых вещей понять не можешь, что красноармеец без валенок зимой много не навоюет. А заводу Бай-Бородина задание их сто тысяч пар изготовить. И без масла населению туго приходится. Вот и получается, что без бывших спецов нам пока не обойтись. Махорочная фабрика стоит — курильщикам беда и чекистам забота.

— Сам курящий, без табака на стенку лезу, — признался Зубков. — Но при чем здесь губчека?

— При том. На толкучке за одну восьмушку табака фунт хлеба выкладывай. Что это по-твоему?

— Грабеж средь бела дня. Спекуляция.

— Вот именно — спекуляция. А это уже прямая наша забота. Пацаны на рынке обычную писчую бумагу за известную сумкинскую продают, тоже к спекуляции приобщаются. И никакими облавами тут не возьмешь, пока у нас самого необходимого не будет. А ради этого, может, придется не одного буржуя на свободу выпустить, — ладонью хлопнул по письмам предгубчека.

— А он, буржуй, опять за саботаж, опять за диверсию?! — горячился Зубков, от возмущения смотрел на Лагутина как на врага.

— Тогда расстреляем. По сначала попытаемся из него, из буржуя, полезного человека сделать.

Большинством голосов чекисты приняли решение освободить Бай-Бородина и маслозаводчика Шнеерсона, оба предприятия через месяц начали работать для нужд фронта и города.

После этого Коллегия еще не раз рассматривала заявления завкомов с просьбой освободить некоторых спецов от заключения, от принудительных работ на лесозаготовках. Как правило, губчека шла навстречу рабочим.

На этом же заседании чекисты решили отчислить в помощь фронту двухдневный заработок. Зубков предложил обязать членов партии сдать для Красной Армии теплые вещи и обувь.

Кто-то из чекистов пошутил:

— Все еще не веришь, Ефим, что Бай-Бородин красноармейцам валенцы поставит?

— Буржуям не верил и не верю! — упрямо сказал Зубков. — А для Красной Армии, надо будет, последние сапоги отдам…

«Руководствуясь чисто коммунистической совестью, тщательно смотреть за всеми пожертвованиями, дабы не было со стороны кого-либо увиливания от сдачи теплых вещей, а если таковые товарищи будут замечены, немедленно докладывать об этом партийному собранию ячейки», — записал Тихон в постановлении.

Когда принес его на подпись Лагутину, тот проговорил нерешительно:

— Наверное, коряво мы тут высказались, — и добавил твердо: — Но ничего, зато искренне, от всего сердца.

И править документ не стал.

Утром чекисты несли из дома кто шинель, кто гимнастерку, кто сапоги. У Тихона всех-то вещей — только что на себе. В отцовском фанерном чемодане нашел связанные матерью шерстяные перчатки и носки, их и принес. А Зубков, словно и впрямь в пику Бай-Бородину, притащил в губчека пару почти новых валенок, сам ходил в разбитых солдатских сапогах, в которых вернулся с фронта.

На следующем заседании Коллегия рассматривала дела участников мятежа. Настроение у всех было суровое — многие в мятеж потеряли родных, близких. С непривычки обстановка в комнате показалась Тихону даже гнетущей.

Докладывал председатель губчека, голос словно бы надтреснутый от волнения:

— …Синаулин Василий Алексеевич. Начальник отряда второго боевого участка на Стрелке. Расстреливал мирных жителей… Поваров Павел Николаевич. Комендант пристани Понизовкина. Разъезжая с пулеметом по деревням, принуждал крестьян выступать против Советской власти… Гадлевский Андрей Константинович. Штабс-капитан. Руководил арестами коммунистов. Пойман с оружием в развалинах Демидовского лицея. Отстреливался до последнего патрона…

Лагутин помолчал, спросил, будут ли какие вопросы.

— Чего тут спрашивать?! — дернулся на стуле Зубков. — Они с нами до последнего патрона, ну и мы с ними… Этот гад Гадлевский последним патроном Сашу Миронова застрелил.

Чекисты потупили головы, вспомнив матроса, присланного в губчека питерскими большевиками.

За расстрел Гадлевского и других проголосовали единогласно.

— В этом списке еще один участник мятежа — Жохов Никон Ипатьевич. Крестьянин. Записался в Северную Добровольческую армию, — как-то неуверенно зачитал Лагутин следующее дело, словно бы сомневаясь, заниматься ли им сейчас, после разговора о Саше Миронове.

— В одном списке — одно и наказание: расстрелять, — коротко и зло произнес Зубков.

— Этот Жохов — крестьянин, — повторил Лагутин.

— Раз участвовал в мятеже, — значит, враг, а потому расстрелять, — бросил Зубков раздраженно и непримиримо.

Председатель губчека поправил ремни на гимнастерке, откашлялся в кулак и высказал то, что его тревожило в этом деле:

— Что-то тут не так: крестьянин — и против Советской власти. Может, его вот такой Поваров с пулеметом и заставил в добровольцы пойти?

— Что ты предлагаешь, Михаил Иванович? — спросил Лобов.

— Пересмотреть дело Жохова. Если в мятеже активно не участвовал — меру наказания смягчить.

— А если участвовал? Если он наших людей убивал? Тогда как? — вытянулся вперед Зубков.

— Тогда я, Ефим, первым за расстрел проголосую, — ответил Лагутин с такой решимостью, что больше фронтовик ни о чем его не спрашивал, нахохлился на стуле.

Лобов предложил поручить эту проверку Тихону:

— Вагин сам из Заволжья, знает, как перхуровские вербовщики работали. Может, и не виноват человек…

На том и порешили.

Закончив с делами мятежников, Лагутин зачитал уголовные дела участников банды Ферта.

— Рагузов Иван Иванович. Раньше судился четыре раза за грабежи. По регистрации уголовного бюро — «домушник-громила»… Терентьев Артем Николаевич. Топором убил кассира ткацкой фабрики…

Разгоняя табачный дым, замелькали кулаки. Зазвенели возбужденные голоса: