Мне было шестнадцать лет, когда я узнала, что мою сестру убили. Это случилось через пять лет после того, как я ее видела в последний раз. Все это время я каждый день думала о ней, тосковала по счастливым дням, проведенным вместе, и грустила из-за того, что она исчезла из моей жизни.

До отъезда Франсин мы были так близки, как это только возможно между двумя людьми. Теперь я думаю, что, поскольку я была на пять лет моложе, я всегда искала у нее защиты, и когда после смерти наших родителей мы переехали жить в поместье Грейстоун, она мне стала просто необходима.

Это было шесть лет тому назад. Те далекие дни моего детства мне кажутся раем. Прошлое всегда видится в розовом свете, любила говорить Франсин, пытаясь успокоить меня. Она хотела сказать, что, может быть, остров Калипс был не так идеален, а поместье Грейстоун не было таким уж мрачным, как нам показалось, когда мы в нем поселились. Несмотря на то, что внешне Франсин была хрупка, как статуэтка из дрезденского фарфора, я не знала никого, кто обладал бы такой практической жизненной хваткой. Она на все смотрела здраво, всегда находила выход из положения и обладала неудержимой энергией и оптимизмом. Казалось, она не могла себе представить, чтобы ей что-то не удалось. Я всегда верила, что если Франсин что-то решила, она этого добьется. Вот почему я была так потрясена и подавлена, когда нашла эту газету в сундуке тети Грейс на чердаке Грейстоуна. Я стояла на коленях и держала газету в руках, а слова прыгали перед моими глазами.

«Барон фон Грютон Фукс был найден убитым в спальне своего охотничьего дома в провинции Грютон в Брюксенштейне утром в прошлую среду. С ним была его любовница, молодая англичанка, личность которой пока не установлена, но есть основания утверждать, что она последние несколько недель до трагедии жила с ним в этом доме».

К этому была приложена еще одна вырезка.

«Установлена личность женщины, убитой вместе с Грютоном Фуксом. Ею была Франсин Юэлл, которая некоторое время находилась в близких отношениях с бароном».

И все. Это было невероятно. Барон был ее мужем. Я прекрасно помнила, как она говорила мне, что выходит за него замуж, и как я боролась с собой, отгоняя от себя грусть предстоящей разлуки с ней и пытаясь вместе с ней радоваться ее счастью.

Я стояла на коленях на чердаке, пока не почувствовала, что у меня свело все конечности и ломит колени. Тогда я взяла вырезки и пошла к себе в спальню, где долго сидела, как в дурмане, и вспоминала… все, чем она была для меня, пока не уехала.

Ранее детство мы провели в полной идиллии на острове Калипс, где жили с нашими обожаемыми, любящими и теперь уже кажущимися нереальными родителями.

Это были прекрасные годы. Но они кончились, когда мне было всего лишь одиннадцать лет, а Франсин шестнадцать. Поэтому, может быть, я тогда не очень хорошо разбиралась в том, что происходит вокруг. Я не знала о финансовых неурядицах и заботах жизни того времени, когда покупатели не приходили в студию моего отца. Эти страхи не высказывались вслух, потому что там была Франсин, которая заправляла всем со свойственными ей энергией и мастерством, которые мы воспринимали как должное.

Наш отец был скульптором. Он создавал из камня изумительные фигуры Купидона и Психеи, Венеры, встающей из волн, русалочек, танцовщиц, вазы и корзины с цветами. К нему приходили люди, которые их покупали. Моя мать была его любимой моделью, за ней шла Франсин. Я тоже для него позировала. Они никогда не забывали меня, хотя в моей внешности не было ничего от сильфиды, как у Франсин или у мамы, что так прекрасно воплощалось в камне. Они были красавицами. А я была похожа на отца: мои волосы были того не поддающегося описанию цвета, который можно назвать коричневым, густые, прямые и не ложившиеся ни в какую прическу, а глаза были зеленые и меняли цвет в зависимости от освещения, мой нос Франсин называла «дерзким», а рот был слишком большим. Франсин называла его «щедрым». Она умела утешать. Мама же обладала красотой феи, которую она передала Франсин — светлые вьющиеся волосы, голубые глаза с длинными ресницами, именно та длина носа, которая делала его красивым, и ко всему этому короткая верхняя губа, открывающая чуть крупноватые жемчужные зубы. Кроме того, в них была беззащитная женственность, заставлявшая мужчин все приносить и отдавать им и защищать от любых жизненных трудностей. Такая защита требовалась скорее маме, чем Франсин.

Дни тогда были длинными и теплыми — катанье на лодке по голубой лагуне и купание, время от времени уроки с Антонио Фарелла, которому платили фигурками из студии моего отца. Франсин уверяла его, что они будут стоить целое состояние, только нужно подождать, пока моего отца признают. Несмотря на свою хрупкую внешность, Франсин представляла собой большой авторитет, и Антонио ей верил. Он обожал Франсин. Пока мы не приехали в Грейстоун, казалось, что Франсин обожают все. По отношению к Антонию Фарелла она была очаровательно покровительственной и, хотя мы часто смеялись над его именем, которое по-итальянски означало «бабочка», он был самым толстым из всех наших знакомых, Франсин часто подбадривала его, когда он расстраивался из-за своей неуклюжести.

Сначала я не замечала маминых постоянных болезней.

Она все время лежала в гамаке, который мы повесили для нее рядом со студией. Рядом с ней всегда кто-то был. Отец рассказывал, что сначала нас не очень тепло приняли на острове. Мы были иностранцы, а они коренные жители. Они там жили веками, выращивая виноград и шелкопрядов и работая в каменоломнях, где добывали алебастр и змеевик, с которыми работал моей отец. Но потом люди на острове поняли, что мы такие же, как и они, и хотим жить так же, как они, и, в конце концов, нас приняли. «Это твоя мать их завоевала», — говорил отец, и я понимала, почему. Она была такая красивая, неземная, и когда дул мистраль, казалось, что ее вот-вот унесет ветром. «Они начали постепенно приходить», — рассказывал отец. «Они оставляли на пороге маленькие подарки. Когда родилась Франсин, в доме появилось множество помощников. Так же и с тобой, Пиппа. Тебе радовались так же, как и твоей сестре».

Мне всегда напоминали об этом. Иногда я даже недоумевала, почему.

Франсин старалась побольше узнать об истории нашей семьи. Ей всегда нужно было знать все до мельчайших подробностей — почему и когда шелкопряды дают больше нити, сколько стоил свадебный пир Виттории Гизза, кто был отцом ребенка Елизаветы Кальдори. Франсин касалось все, что бы ни происходило. Ей до всего было дело.

Говорят, что тот, кто хочет знать все на свете, в конце концов узнает что-нибудь неприятное, — говорил Антонио.

В Англии говорят: «Любопытство убило кошку», — отвечала ему Франсин. — Ну, а я, хоть и не кошка, но мне все интересно, даже если это меня убьет.

Мы постоянно смеялись, и теперь, оглядываясь назад, я вспоминала это.

То были благодатные дни — тепло солнца на коже, сильный запах красного жасмина и гибискуса, нежный шум волн у берега синего Средиземного моря, долгие восхитительные дни в лодке после купания или у гамака, в котором покачивалась мама, наблюдая, как Франсин принимает в студии покупателей. Они приезжали из Америки и Англии, но чаще из Франции и Германии.

Постепенно Франсин и я научились неплохо понимать эти языки. Франсин угощала их вином из бокалов, которые она украшала цветами гибискуса. Покупателям это нравилось, и они больше платили за работы отца, когда с ними разговаривала Франсин. Она их уверяла, что это хороший вклад денег, потому что отец — великий художник. Он здесь на острове из-за слабого здоровья жены. Хотя, конечно, ему следовало быть в своем салоне в Париже или Лондоне. Но ничего, это позволяет хорошим людям приобщаться к искусству не за такие большие деньги.

Они узнавали красоту Франсин в статуэтках и покупали их, и, я убеждена, хранили их и долго помнили красивую девушку, подававшую им вино в бокалах, украшенных цветами.